Шестигранник (все части + 7-я, последняя)

Пермская аномалия | среда, 27 июня 2012 | 260

 

 "Шестигранник" повисит немного в шапке сайта. Я собрал воедино все пермские зарисовочки и объединил их общим заголовком. Если кто увидит эти тексты первый раз, ему будет удобно охватить глубокомысленным взором все сразу. А кто уже охватил, пропустит мимо глаз в жажде вкусить чего-нибудь посвежее.

Автор.

 

Тонкие миры | воскресенье, 24 июня |

Сегодня, в воскресенье вечером, мы вернулись с Белой горы и  заросших берегов речки Бабки.

Наверное, я напишу небольшой  репортаж о визите в  царство Пармы, используя стилистику ностальгической дымки.

Сейчас  лишь нано-информация для читателей: и старый, и малый вновь у станка. Сайт продолжает работу.

 

Первое знакомство

Зачем я и Вотч ездили на неделю в Пермский край?

Прежде всего, рукопожаться с Валерой и хлопануть ладошкой по его волосатой спине.

Величественный храм на Белой горе, монахи в черном одеянии, ворожеистая речка Бабка и дремучий еловый лес вокруг нее, хранящий следы многовекового присутствия «несогласных» работяг-староверов — это лишь пейзаж на заднем плане, горизонт, дрожащий в мареве под жарким солнцем, синеватая дымка духовной сути бытия, выплывающая полупрозрачным туманом от подножий невысоких уральских гор, где пробились наружу холодные струи родников, несущие из земных глубин  чистоту  темноты и журчащую красоту мелодии  тишины  космической протоматерии .

Побыть с Валерой на этом фоне и в этом интерьере  хотя бы пару часиков в году — достаточно,  чтобы окончательно не потерять связь со Вселенной и не заблудиться в трех елках повседневности.

Однажды, когда Валеру после университета распределили работать журналистом в челябинский город Карабаш, он ощутил приступ тоски и скрючился  на гостиничной кровати.

В городе с таким названием у каждого рано или поздно в голове начнется карабаш. Там повсюду рудники и  килотонны пыли  затухших цепных ядерных  реакций.

И не удивительно, что в скрюченном положении Валере вдруг привиделись два мощных потока излучения, несущихся друг к другу под углом девяносто градусов.

В этот миг Валера осознал геометрию космоса, последовательность  божественной кладки его строения и принцип  действия всемирного тяготения.

Вот уже тридцать лет, прошедших с того дня, мы осторожно спрашиваем Валеру, не пора подавать заявку в Нобелевский комитет. Он отвечает, что еще рано. И час назад перезвонил, повторно предупредил, если в репортаже я буду упоминать про него, тайну Вселенной — не раскрывать.

 Ну, рано так рано. Ему видней.

Я, кстати, читал в рукописи его научный труд, который он потихоньку кропает в год по чайному абзацу. Именно читал, потому что понять прочитанное мне не дано. Примерно на второй странице у меня начинается разрыв мозга, и я воспринимаю лишь иллюстрации, выполненные карандашом, да и то фрагментами, когда вижу знакомый угол в 90 градусов.

Ничего  распознаваемого для моего уровня интеллекта, кроме этого угла, я  в таинственной книге книг не просек и не усвоил. Поэтому при всем желании раскрыть тайну бы не смог.

А Вотч увидел живого Валеру первый раз, и они на берегу речки Бабки плотно взялись за обсуждение строения Космоса вообще и его отражение в людском социуме, в частности.

Было уже два часа ночи.  22 июня в 2 часа ночи на речке Бабка все кругом в белом тумане. Я засиделся у костра, слушая продвинутых  особей человечества, забыв надеть на мое бренное тело что-либо, кроме штанов.

Голой спиной я ощущал движение микрочастиц туманности Андро-Бабки. Они касались  кожи  охлажденными орбитами положительно заряженных полей.  Мое отрицательное бессознательное, измученное дневным излучением желтого карлика, потеряло напряжение  и стабилизировалось в состоянии абсолютного нуля, приобретя так необходимые мне свойства сверхпроводимости и сверхтекучести.

Когда кванты мозга утрачивают способность принадлежать правому или левому полушарию, когда давление внутри и снаружи черепа выравнивается, когда ум утрачивает возможность зайти за разум и у него нет никакой возможности сойти куда-либо, потому как идти уму некуда и направление движения отсутствует, вот тогда ощущаешь, что ты находишься в нужное время, в нужном месте и с нужными людьми.

У Валеры на лбу сидит комар, но Валера не замечает его, увлеченно  объясняя Вотчу геометрию мироздания, беспрестанно повторяя вводные слова: «Практически, это — ….».

У Вотча на лбу два комара, но он тоже их не замечает, потому что уже спешит возразить и в десятый раз эмоционально бурчит: «Да все гораздо проще! Это  - …».

Я их слышу, но слышу  не только их.  Около уха не менее громко витийствует винтокрылый храбрец женского рода, намеревающийся испить моей кровушки для продолжения своего рода. Я вспоминаю Григория Распутина, который в период вселенской любви старался пожать лапу каждому комару, спикировавшему на него с этой же целью.

Слышу неизвестную птицу, спрятавшуюся в траве метрах в сорока от нас и непрерывно каждую секунду издающую какой-то гулкий скрипучий звук, раньше мешающий мне сосредоточиться на смысле беседы, а теперь ставший забавным аккопанементом для возгласов двух крякающих собеседников.

Слышу далекий лай собаки и гадаю, не тот ли это рыжий пес, который рычал и грозно подступал ко мне, когда я бродил вдоль покосившихся домов полу заброшенной уральской таежной деревушки, а когда подступил на расстояние собачьего укуса, уставился на меня двумя черными глазами, втянул ноздрями воздух и перестал рычать. Что понял он? О чем подумал друг человека?

Через полчаса должен был начинаться рассвет. Я уже давно не участвовал в беседе Валеры с Вотчем и мог покинуть их, не разрывая невидимую нить общения. Послушаю ка я Бабкины сказки  перед сном, — решил, поднялся с бревнышка у костра и пошел вдоль речки к перекату.

Сделал несколько шагов, и мои сотоварищи растворились и исчезли в тумане. А сквозь  белое молоко, окружившее меня со всех сторон, плыли звуки двух родных человеческих голосов:

- Практически, это…

- Да все гораздо проще…

 

Валера, его сын Арсений и Вотч на месте стоянки первобытных горожан:

Поляна

Как Серёжа очутился в еловом лесу у речки Бабки, я не знаю. Отшельникам не принято задавать подобные вопросы. Они на них отвечают  улыбкой, весьма похожей на усмешку,  добавляя к ней лишь пару слов из вежливости: «Так получилось».

Вот если с отшельником пожить в лесу рядом пару зим, тогда конечно, они добавят к ответу гораздо больше слов.

В одном я уверен, у Серёжи тонкий вкус на выбор среды обитания.

Его поляна находится чуть в стороне от покинутой и разрушенной деревеньки. Она окружена с трех сторон зубчатой еловой стеной, а на краю её, в небольшом овражке, течет родник.

Когда-то, лет сто назад, этим родником пользовалась вся деревня и его хватало еще на табун лошадей. А потом он исчез в зарослях вместе с деревней. Сергей расчистил источник, поставил сверху плотный сруб с двустворчатой хорошо подогнанной крышкой, через которую не проскочит мышь и не провалится жук. Откроешь одну половинку крышки, берешь воду. Другую половину — вынимаешь банки с огурцами и груздями, поставленные на деревянное дно под ледяную воду.

Для того, чтобы замкнуть лесной забор вокруг своего домика, Сергей насадил с четвертой стороны  поляны аллею из сосен. За несколько лет они поднялись и распушились, и теперь его жизнь почти окончательно скрылась от посторонних глаз.

Когда-то, когда он только начал рубить из бревен свое жилище, прилетал вертолет с лесниками и участковым милиционером. Сережу проверяли  на чистоту перед законом и выясняли происхождение бревен на сруб. А заодно напомнили, что весь приуральский пермский еловый лес принадлежит государству, а не народу, поэтому никто из представителей народа не имеет права без  разрешения оного государства вот так взять и поселиться «на поляне».

Уладить проблемы с государством ему помог Валера, который возрастом постарше и опытом общения с государевыми людьми  побогаче.

Имя у Сережи простое, а фамилия, наверное, какая-нибудь необычная и, скорее всего,  немецкая или шведская. А если русская, то какая-нибудь простая, но со староверческими корнями, например — Морозов. Уж больно он аккуратно и чистенько обустроился на своей изумительной полянке.

Сережа не курит, поэтому нет вокруг него раззявленных банок-пепельниц с торчащими смятыми бычками, вдавленными в черное дно и грязные белесые стенки.

Что Сережа не пьет, я сказать не могу, но ни одной винной бутылки нигде не стоит и не лежит, даже в земляной ямке, куда он складывает всякие цветные обертки и фантики.

Когда он угощал нас квасом, то наливал его в огромный ковшик из огромной двадцатилитровой бутыли. Квас был холодным, сладким и резким. Сережа уверял, что квас обычный и ничего, кроме солода, сахара и дрожжей в нем нет. Но когда мы выпили пару ковшиков «с устатку», нам, честно говоря, сразу так похорошело, что захотелось поболтать о сокровенном и порезвиться прыжками и танцами по периметру  поляны.

Видимо, дрожжи были неплохие.

Аккуратность Сережина меня просто очаровала: я такой чистоты и упорядоченности своего жилища добиваюсь много десятилетий, но видимого результата добиться так и не могу. Для этого надо жить одному и, желательно, на отдельной от городской квартиры полянке.

Однажды мы с Валерой пошли к Сереже в гости, но не застали его на месте. Дверь в домик была прикрыта, но не закрыта. Валера предлагал мне зайти внутрь и ждать хозяина в доме, но я постеснялся тревожить внутренний мир жилища  молодого одинокого мужчины.

Тогда Валера повел меня осматривать Сережины  дровяник, мастерскую и баню. Все, что я перечислил, находилось тут же, внутри дома или у его стен.

Снаружи домик с  его крошечными приделами  выглядит очень маленьким, но внутри каким-то удивительным образом много всего разместилось.

Сережа – профессиональный столяр и плотник. Люди этой профессии умеют из дерева делать сказку. Ну, и фамилия немецкая или шведская выручает. Я когда увидел, как он хранит инструменты, мне многое стало ясно. Пассатижы всех размеров — каждый на своем гвоздике. Лопата штыковая  — тоже на гвоздике висит, лопата совковая — рядом на другом гвоздике свисает вниз строго по вертикали. Грабли не стоят, они тоже — на гвоздике. Молотки, ножовки, гаечные ключи — ничего не валяется и не раскинуто вдоль полки. Каждый «нструмент» — на своем месте и так, чтобы сразу попасться на глаза в случае надобности.

Точно такую же картину я наблюдал у своих соседей немцев в их гараже, когда забегал в детстве к ним попросить какой-нибудь ключ для ремонта  своего мопеда. Меня просили указать  размер ключа, а потом шли и снимали со стены сразу тот, что мне нужен.

- Валера, а это японский  электрогенератор что ли? – спросил я экскурсовода, углядев стоящий новенький агрегат на полу мастерской.

- Ну да, он ему нужен, когда заказы выполняет, рубанок подключить или фрезу.

- Тут же все открыто, заходи, бери, кто хочет, — неодобрительно прокомментировал я.

- Так он ненадолго ушел, к вечеру вернется. А когда на неделю уезжает халтурить, тогда  дом на замок закрывает, — успокоил меня Валера.

В этот раз мы еще издалека поняли, что Сережа на месте: дверь в домик была нараспашку. Хозяин встретил нас сдержанно. Поздоровался он только с Валерой, если бы мы не протянули ему руку, он сам нам её не подал.

Только Валере он и сообщал о последних изменениях в его бытовой жизни: ноутбук удалось подключить к интернету, в качестве антенны хорошо подошли струны гитары, висящей на стене комнаты.

Солнечная батарея, подвешенная на улице вдоль  южной стенки домика,  дает хорошую силу тока и позволяет  следить за чемпионатом  Европы по футболу. И посещать некоторые другие, не информационные,  сайты.

Мы сообщили Сереже адрес нашего Цветного бульвара, он обещал взглянуть.

- Долго можно телевизор смотреть после солнечного дня? — спросил я Сережу.

- Не знаю, я его и в городе-то  не любил смотреть, - ответил Сергей и так посмотрел на меня, как будто я отвлек его на какую-то глупость.

Телевизора в комнате не было. Были только печка, стол, кровать и табуретка, на которой сидел Валера.

Когда мы уходили, Сережа проводил нас до самого края своей «поляны», где у него сделаны ворота из двух жердей. Я давно приметил полномасштабную длинную боксерскую «грушу» с ярко-красной кожей у цепи, прикрепленной к турнику на столбах.

- Настоящая? – кивнул я в сторону «груши».

- Настоящая, - ответил Сергей и опять усмехнулся.

- Колотишь?

- Для того и повесил.

- Не промокает под дождем?

- Нет.

На этом наш профессиональный спортивный диалог и закончился, но Сережа оживился и, как мне показалось, немного подобрел ко мне за проявленное любопытство в этом направлении. Он как-то знакомо для меня тряхнул руками и затем согнул их в локтях. Я оценил состояние его молодой мускулатуры.

Мы с Валерой шли обратно к реке по густой высокой траве, и в её зеленой толще я без стеснения задал ему несколько животрепещущих вопросов:

- Почему мы не видели сегодня малыша, для которого Серега  рядом с домом срубил игрушечный теремок?

- Таня уехала.

- Как уехала?

- Серега пригласил  в гости своего старого армейского друга, попросил Таню встретить его на вокзале и проводить до поляны. Они приехали. Что там получилось, не знаю, но Таня уехала от Сережи вместе с этим другом.

- Ничего себе. А малыш? Сергей так старался, теремок обставлял для него крохотной игрушечной мебелью...

- Малыш был Танин, она его с собой забрала.

- Давно?

- Зимой.

- И что Сергей, теперь совсем один?

- Вроде, он списывался с кем-то по интернету. Приезжала одна, пожила две недели, уехала. Татарочка молоденькая приезжала, тоже уехала.

- Значит, ищет…

- Ищет. Но говорит, что Таня — лучше всех.

- Может, любит?

- Может.

- Поди-ка, Таня еще вернется?

- Все возможно. Хорошая она была, каждую неделю на выходные сюда на хутор приезжала, и в снег, и в дождь. А он… он зачем-то все тянул, все приглядывался…

- Вот ведь как в жизни бывает, — вздохнул я и задумался о своем, о себе.

- Да, - произнес в ответ Валера и тоже  замолчал.

Мы молчали до самой Бабки, почти километр, пока не услышали голос  воды на перекате — этой единственной  вечно говорливой собеседницы всех здешних молчунов.

Шестигранник

Часть 1.

Я немного знаком с крестьянским трудом и даже умею косить. Косить не под кого-то и не от чего-то, а — траву для скота. Не общественного и социального скота, а — для коров и телок. Не длинноногих  телок в юбках с разрезом, а для мохнорылых и ушастых. Гнедых и вороных. Рогатых  и безрогих с теплой, густой волнистой шерстью.

Для баранов, козлов и быков. И коней. Не педальных.

Я умею косить, но не хочу на покос. Это адский труд, как и весь остальной в крестьянском хозяйстве.

Сейчас многие интернетчики с волнением в глубинах своей прошлой крестьянской душевной ипостаси  читают призывы бросить города и отправиться спасать матушку-Землю общинно и светоносно.

На выбор все варианты: экзотика поселений индо-арийцев, прото-славян, новообрядцев и неоязычников. Казачьих кич-хуторов и сообществ эзотеров-атлантов. Певцов свободы творческого начала и поэтов пост-индустриалов.

Есть коллективные пристанища для всех и даже для сыроедов.

Поветрие в сторону эко-транса назад в природу со времен Жан-Жака периодически охватывает ту страну, где в спертом воздухе ощущается  запашок  истлевшего  «общественного договора».

Сквознячка хочется. И побежали за свежим ветром в пампасы, в Гималаи,  на Таити или, у кого худой конец,  на Алтай, который  чутка поближе и подешевле, чем Бали, Алхассу и Гоа.

Вот эти, которые за скознячком в карме мотаются по энергетическим точкам, пересекают в шлепанцах на босу ногу Пхукет или в ботинках с шипами ледники  Божественной матери жизни — Джомолунгмы, меня не волнуют, и судьба у них весьма благополучна. Полежат на горячем песке или зябком снегу, уменьшат опухоль в мозгу и  кармане на пятерку  тысяч долларов, вернутся в город и будут донельзя счастливы, что принимают душ в родной квартире.

А вот те, у кого поехала крыша на всю голову, кто продал квартиру или выложил все свои сбережения за право «жить правильно», кто бросил работу и дело, учебу и карьеру, церковь и крест, кто обеспокоил родителей или затащил жену и детей на «изумрудную поляну медового рая» в глушняк общины «россов» с матерым волхвом во главе «триады», кого увела в пустынь феня мага-скомороха и сладости  коробей-задушевника, судьба этих людей меня волнует, их участи я сопереживаю и к их образу обновленной жизни я пристально присматриваюсь, если выпадает такая возможность.  

А возможность выпала. В Пермском крае я очутился на поляне, где стоит вот этот странный объект:

 

Часть 2.

Первый раз я услышал слово «шестигранник» десять лет назад. Мы разговаривали с Валерой по телефону, и он пригласил меня на какой-то фестиваль, который пройдет на какой-то поляне в каком-то уголке в глубоком лесу.

- Возьмешь топор, и все вместе начнем  класть первый венец, — предлагал Валера невиданно прекрасное занятие для моего летнего отпуска.

- Венец чего, твоего дома? — спросил я.

- Шестигранника.

- Ты что, строишь себе шестигранный дом? — удивился я.

И тут Валера, забыв о стоимости междугородних разговоров, начал быстро, сбивчиво, волнуясь и перескакивая с фраз о космическом разуме  к фразам о забытых ремеслах, объяснять, чем он с  единомышленниками  занимается на поляне в 60 километрах от Перми.

- Я не умею рубить срубы, — защищался я от его предложения провести отпуск с топором в руках. Космичность этого занятия меня не интересовала.  В детстве мне пришлось зачищать  от коры привезенные бревна для сруба бани, и я знал, что даже от такой работы долго болит потом кожа на ладонях. А от топора заболит не только кожа, а все кости в плечах и на спине.

- Не, Валера, не хочу я на ваш фестиваль плотников, лучше уж на даче свои грядки поливать буду и книжки читать, — сказал тогда Валере.

- Понял, — с огорчением в потухшем голосе  произнес  Валера, и голос  этот, так знакомый мне по студенческим годам и совместной четырехлетней жизни в одной комнате университетского общежития,  сразу потерял какую-то новую и незнакомую мне раньше  энергию и одухотворенность, которая только что рвалась  из трубки в мое ухо.

- Тогда просто приезжай, мы так давно не виделись, не на фестиваль, а когда сможешь, зимой, летом — когда получится, — говорил он от всего сердца, и я понимал, что это сердце о чем-то сильно грустит и наполнено любовью ко мне и глубинной тоской по тем временам, когда все мы жили рядом, и наша жизнь была одна на всех.

Мы — это шесть юношей, взрослевших в одно время и в одной комнате.

Валера – самый старший из нас, отслуживший в армии и проработавший три года токарем на заводе.

Сейчас – страж и хранитель шестигранника.

Сережка – поэт и обладатель чудного сысертского  вокала. Он не умел играть ни на каком музыкальном инструмента, но он умел петь, и этого было достаточно, чтобы всем окружающим замереть на  месте и очарованно молчать.

Сегодня – директор школы в Сысерти.

Сашуля — милейший интеллигентнейший циник, который в любом споре соглашался с собеседником, говоря последнее слово  – хорошо, но улыбаясь уголками губ так,  что собеседник наконец-то понимал, какой он дурак.  При любом сессионном пожаре Сашуля предлагал нам  только одну тактику поведения — а чего суетиться то, и никуда не спешил, и, единственный из нас, всегда успевал.

Ныне — завотделом в газете «Удмуртская правда».

Гена — солнце пионерского детства, светлейшая душа младенца. Имея фамилию Дёмочкин, он полностью ей соответствовал, будучи ласковым с ног до головы. Он хоть когда-нибудь нервничал? Злился? Я такого не помню.

Художник и популярный общественник в Ульяновске.

Володя – замкнутый и неразговорчивый паренек из Кунгура, обладающий даром третейского судьи. Он всех слушал и ни за кого не вступался. Но потом говорил, кто прав, кто виноват, и мы с ним сразу соглашались и закрывали тему.

Преподаватель факультета журналистики Пермского университета.

Кореец Рома  из Коканда  - источник хорошего настроения после любых  ситуаций в коммунально-общинном студенческом быту.

 

В понедельник, в понедельник

К нам придет Маруся Кельник .

 

Маруся — красавица дочка очень уважаемого свердловского преподавателя. Нам — фамилия у корейца Ромы. А теперь прочитайте двустишие в новом смысле. И учтите, что мы знали некоторые подробности этого прихода Маруси.

Сейчас Рома руководит поставками узбекского лука на столичные рынки.

Каждый год, и в 2002-м году, и в 2003-м,  и во все последующие Валера звонил и упорно звал меня на «фестиваль». Постепенно он стал добавлять к приглашению информацию, что уже Гена приезжал, потом — что Сашуля посетил сиё место, Вова побывал.

Я на приманку по-прежнему не реагировал и рубить венцы отказывался. И однажды он мне сказал, что теперь-то я должен обязательно приехать. Во-первых, потому что ничего рубить не надо, так как уже все срублено. Во-вторых, фестиваль уже прошел, и мы будем просто отдыхать на берегу. В-третьих, дали согласие на приезд и уже купили билеты на поезд Гена и Сашуля. Вова свободен и согласен,  а Рома из Москвы прилетит на самолете.  В-четвертых, рядом, километрах в ста, есть чудесный монастырь на горе, куда мы все вместе обязательно поедем на его машине.

- Садись на свою, захвати по пути Сережку из Сысерти и приезжай. Встретимся на горе, монастырь легко найдешь по указателю на трассе Екатеринбург — Пермь после Кунгура. Мы будем тебя ждать на вершине.

- Палатку брать? — зачем-то спросил я еще до того, как сам себе сказал, что приеду.

- Не надо, там все есть. Себя только привези, — уверенным голосом начал говорить Валера, почувствовавший, что я дрогнул, и на этот раз — приеду.

Мы не встречались все вместе тридцать с лишним лет. Я понял, что бывают и такие вот  предложения, от которых  тоже невозможно отказаться.

Часть 3.

Первая поездка к шестиграннику состоялась в 2007 году,  еще до пожара в пермской «Хромой лошади», и дорожные впечатления от путешествия по единственной трассе, соединяющей Восток и Запад моей великой Родины,  не могли принять образ  страдальчески  хромой на все двенадцать копыт и трагически погибающей нашей «птицы-тройки», но я помню мое удивление, что после 70 лет советской власти и 20 лет власти демократической у нас так и не появилось нормальной четырех полосной  дороги между такими промышленными стратегическими оборонными центрами, как Екатеринбург и Пермь. Равно как и между такими политическими важными для нас евразийскими точками, как Москва и Владивосток.

Я видел, как тащатся по асфальтовой узкоколейке  целые колонны скоростных иномарок, не имеющих возможность обогнать один единственный тихоходный бензовоз,  видел американские грузовики, мощь которых была абсолютно бесполезна среди бесконечных «сплошных» линий, запрещающих обгон какого-нибудь допотопного 130-го ЗИЛка, видел дорожных ремонтников, клеющих очередную заплату и уставивших  трассу высокими желтыми щитами с требованием замедлиться сначала до 50 километров в час, а потом и до 30, и понимал, что замедляю движение не только я, а все, кто рвется на Запад позади бампера моей машины.  А те, кто рвется на Восток, просто встали и стоят, потому что одна полоса перекрыта дымящимся асфальтоукладчиком и оранжевыми безрукавками, надетыми на голое тело российских дорожных рабочих.

Я вспоминал американские дороги, по которым много лет назад летел  пассажиром в фордовском минивэне, вспоминал, как рассматривал девчонок, летевших на своих «ласточках» по трем соседним полосам, а потом задирал голову и пытался разглядеть высоко над нами довольную рожу водителя сверкающего тягача, высунувшего в окно клетчатую руку и показывающего девчонкам палец на скорости 85 миль в час. Он приглашал их проявить дорожную дерзость и превысить допустимую скорость, он был — королем дорог. Девчонки показали королю пальчик и отказались нарушать правила и прижимать педаль газа к полу. Тогда этот клетчатый король издал гулкий вой  обиженного бизона  и обогнал нас всех, таща за собой два огромных прицепных «вагона», а потом пристроился к другим девчонкам впереди и, наверное, тоже помахивал перед ними своим клетчатым пальцем.

Кроме короля, никто на той американской дороге не дерзил  и не нарушал правила. Все просто час за часом ехали, держа стрелку спидометра в одном положении на красной черте — 85 миль.

На пермской трассе эти воспоминания выглядели как несбыточный сон.

Воспоминания совершенно иного рода нахлынули на мою супругу. На предыдущей заправке под Екатеринбургом не было туалета. На автомобильной площадке, куда я подворачивал с определенной целью, не было не только туалета, но и гигиенически опрятных кустиков с допустимо чистым травяным покровом. И возникла проблема, которую можно было решить только поблизости кемпинга или приличной придорожной закусочной, а приличные  посередке между двумя городами в зону видимости не попадались.

Супруга, колесившая совсем недавно туристкой  по Испании и Франции и что-то там видавшая по волнующей ее теме, занервничала. Я тоже.  Мы одновременно поняли, что никогда больше не будем вместе путешествовать по российским дорогам  на автомобиле. Это нудно, медленно и не комфортно.

Не только для кавалера-домоседа  и его дамы, но и для поджарого спортивного лидера-разведчика гигантской  страны, желающего показать  пример авто подвижничества  своим подданным.

В одном мне повезло, вернее, с одним — с гаишником. На выезде из Еката я выскочил из двухчасовой пробки вместе с фурой вслед за ее высоченным яшиком под красный свет последнего городского светофора и тут же попал под полосатую палочку, ожидающую на другом конце перекрестка всех нетерпеливых. Водитель фуры быстро подбежал к гаишнику и подал ему без всяких предварительных разговоров 500 рублей. Я стал ждать своей очереди, пытаясь освоить спасительную тактику дальнобойщиков. Инспектор взял деньги, заметил, что я наблюдаю за ним, повернулся ко мне и сказал: "А вы можете продолжить движение".  Я, разумеется, тут же заспешил продолжить, кинув водительские документы и кошелёк в бардачок, захлопнув дверцу и судорожно включив рычаг на положение — "Погнали!".

Когда мы взъехали на вершину Белой горы, солнце уже катилось ниже нас, собираясь нырнуть за волнистый дымчатый горизонт. И в небе над нашими головами  в его лучах блистали только золотистые маковки огромного белого храма.

Сияющий храм в небесах  - я был потрясен и забыл про все, даже про травмированное правое колено, которое сильно затекло и ныло всю дорогу, а в конце пути уже просто разламывалось от боли

Даже когда меня окружили Валера, Вова, Сашуля и Гена, я продолжал глядеть на отраженное солнце в россыпи маковок, не в силах оторваться от небесной красоты. Лица друзей вдоль горизонта и купол, обнимающий родные головы — как хорошо, что я поехал, проехал и приехал.

Я прижал каждого к своей груди. Они наверняка почувствовали, как мне было хорошо.

Часть 4.

До шестигранника оставалось доехать совсем немного: километров сто.

Был конец августа, начало темнеть даже на горе, а внизу мрак сгустился уже до состояния тьмы.

Я попросил ребят  чуть-чуть еще задержаться  и заспешил в монастырь, где уже несколько лет меня ждал монах Виссарион. Когда-то давным- давно, когда я пешком ходил к святилищам Тобольска, мне было сказано, что на Белой горе меня ждет монах с этим именем.

Подбежал ко входу в нижний придел, быстро перекрестился, наклонился, открыл массивную дверь и сразу заметил  в отсвете горящих свеч черные одежды монаха. Несколько молящихся мирян тихо стояли у стен с иконами, а он шел из глубины храма прямо ко мне.

У меня ёкнула душа.

- Батюшка, скажите пожалуйста, где я могу увидеть отца Виссариона? — спросил я его, наклонив голову и опустив руки.

- Так я и есть отец Виссарион, — мне показалось, что человек в черном засмеялся. Я поднял голову и посмотрел на того, к кому шел.

Он не смеялся, он добродушно улыбался. Немного ниже меня ростом, чернущая борода с завиточками по всей её длине, черные глаза, в которых поблескивало отражение огоньков свечей, и улыбка, которую не скроет никакая борода.

Монах задавал мне простые вопросы и все время был доволен моими простыми ответами:

- Откуда, из Тюмени, о, издалека, хорошо.

- Был в Абалакском монастыре, о, хорошо.

- Советовали сходить ко мне, да-да, хорошо.

- Останешься у нас?

Я склонил голову и замолчал.

- Ну, не переживай, — он взял меня за плечо, — приезжай на следующий год. Когда захочешь, тогда и останешься.

Кажется, мы больше ни о чем и не говорили. Была еще тема, но, вроде, мы потратили на нее лишь полминутки. Когда я вышел из храма, Валера сказал, что меня не было полтора часа.

Спускались с горы мы в полной темноте. Потом петляли пятьдесят километров по «монастырской» дороге и я видел впереди только свет красных подфарников валериной «шестерки», потом выехали на трассу и в глаза бил свет белых фар несущихся встречных машин, потом свернули в лес и к моему лобовому стеклу потянулись длиннющие ветви огромных елей, потом было какое-то озеро, и Валера остановился перед ним.

Он подбежал ко мне и сказал, что это — лужа на дороге, он замотает распределитель своего двигателя политиленовым мешком, чтобы тот  не заглох, и мы поедем дальше.

А потом мы уткнулись во что-то плоское и движущееся. Валера взял чуть левее, запарковался под  кустом и выключил фары. Я тоже вытащил ключ зажигания. Стало тихо и темно.

- Я оставлю «шестерку» на этом берегу — она тут не пройдет, пересяду к тебе и покажу, как надо ехать по реке. У тебя все колеса ведущие? – спросил Валера, маяча контуром лица за открытой дверцой моей «сузуки».

- Все, — ответил я и стал вглядываться в поток воды и берег за ним, которого почти не было видно.

Ребята  шумели рядом, они разделись  и первыми пошли в брод, подняв над головой штаны и ботинки. Под светом звезд по движущемуся стеклу воды поплыли человеческие тени без ног. Ноги скрылись под водой.

- Валера, меня же унесет вниз как железную лодку, — выйдя из машины, шептал я своему другу.

- Не унесет, мы пересечем её не по прямой, ты поворачивай руль туда, куда я скажу, и — проедем, — отвечал он несколько громче, наверное, чтобы слышала моя супруга, которая пребывала в состоянии ужаса и онемения.

Включили фары, пониженную «тракторную» передачу и - тронулись. Под днищем что-то шуршало и плескалось, я петлял то вправо то влево, слушая команды лоцмана, и наконец — берег.

Затем опять дорога, поворот в траву, жердь меж двух столбов: ворота, приехали.

- Мы — на хуторе, — объявил Валера.

В полной темноте выгружаемся, идем к какому-то дому. Слышатся женские голоса и начинают маячить женские тени.

- Это хозяйка? — спрашиваю Валеру.

- Нет, это моя жена Надя и дочь Даша.

- А хозяйка где?

- Светлана, наверное,  с Сашей на поляну к костру ушла.

- Саша, это кто?

- Это муж.

Ребята таскают вещи и продукты, гремят посудой,  созывают всех в дом на ужин, а я стою у машины и лишь прислушиваюсь к шумам вокруг. Когда не горит свет, уши становятся нашими глазами.

Вот уже слышится  знакомый с юности смех Гены,  уже голос супруги где-то в недрах дома звучит бодрее и веселее, а хозяев все не «видно».

Сначала «показался» Саша, потому что Валера заговорил с кем-то, чей мужской голос мне не был знаком. Потом где-то рядом прозвучал женский: «Молодцы, что все вместе приехали». Значит, Светлана — здесь.

Жить без электричества — это жить на ощупь. Я поднялся в дом по крыльцу, каждую ступеньку которого сначала пощупал руками.

В большой комнате горела большая свеча. За большим столом сидели все плюс мужчина в белой рубашке, плюс женщины рядом с Валерой  и женщина в центре стола. Она скомандовала открыть бутылку вина, и ночной ужин начался.

Я ничего не ел и не пил. И ничего не говорил даже тогда, когда говорили уже все. Женщина в центре стола несколько раз посмотрела в мою сторону, но приглашать к общему разговору не стала.

Вот уже начались первые выходы на двор. Вот уже зазвучали первые возгласы, что на небе три звезды треугольником летят и кружатся вокруг Малой медведицы.

- Это кораблик, — объяснила им женщина в центре стола.

Вот со двора вернулась моя супруга, испуганно говорящая о каком-то огненном луче света, который уперся с неба прямо перед ней, когда она искала дощатый туалет во дворе.

- Они хотели тебе помочь, — сказала спокойная женщина, — не бойся их, они без зла.

Супруга перестала бояться, но, на всякий случай, в одиночку из дома больше не выходила. Ее сопровождал я.

Помог ей взобраться по ступеням в дом и после этого долго глядел на небо. Когда увидел свой первый «корабль», обрадовался, что я тоже «его» вижу. Вот он,  плывет прямо надо мной: три светлых точки, которые все вместе плывут, куда захотят. Немного вперед, остановились, поплыли в одну сторону, остановились, в другую, остановились, потом вдруг понеслись через все небо и вдруг исчезли.

- Увидеть корабль и уснуть, — сказал я сам себе и закрыл глаза. Мне казалось, что я смогу уснуть стоя, так я устал и так был умиротворен.

Валера вышел из дома и встал рядом.

- Гершонович, я больше не могу, — сказал я другу, назвав его по отчеству.

- Пойдем в гостиницу, — он стал показывать мне дорогу.

Мы куда-то зашли, он уложил меня на что-то и чем-то прикрыл.

Больше ничего не помню.

Часть 5.

В конце августа, по моим меркам, светает поздно. Когда я проснулся, в комнате было светло.

Я лежал на двухместном диванчике, который вчера по темноте Валера не стал раскладывать и превращать в кровать. Стало ясно, почему у меня всю ночь ноги летели  в воздухе.

Сверху на мне лежали три разноцветных одеяла, но ни одно из них не было расправлено во всю свою длину: они лежали толстыми квадратиками — синий на голове, красный на плечах и зеленый на поясе. Так вот почему ноги не просто летели, но еще и замерзли в полете.

Видимо, вчера я не успел прикоснуться к мягкому, как сразу  свернулся в клубок и обездвижел.

Четвертое одеяло лежало под головой, оно пахло дымом и покалывало щеку. «Дым костра создает уют, искры вспыхнут и гаснут сами…», — пропел я мысленно начальные слова романтической дворовой песенки и прислушался к песенкам, которые похрипывали и похрапывали другие певцы, ночующие в доме. Они прятались в другой комнате, которая не закрывалась на дверь, потому что двери не было.

Подкрался к проему и заглянул вовнутрь. Там были двухярусные нары из досок на четыре койко-места. Внизу под ворохом одеял  расположились головы Вовы-преподавателя и Сашули-завотделом. Сверху «на пальме» — Гены —  художника-общественника. Гена с юности был легок на подъем.

Луковый барон  Рома не приехал, школьный директор Сергуня — тоже. Иначе бы их головы были где-то здесь, в доме.

Я живу не в ритме общества и на пару часов всегда опережаю коллектив. Раньше всех заснул, раньше встал. В любой «гостинице» я рано  утром мешаю людям спать. Поэтому избегаю большого скопления спящего народа.

Тихо надел «боты»  и попытался бесшумно выбраться на улицу. Пол заскрипел, шкаф у стены зазвенел и зашатался, дверь сначала не хотела вылезать из косяков, но при более сильном нажатии вдруг выскочила из них пробкой и грохнула ручкой по стене  снаружи.

Уф-ф. По старому  дому даже кошки не умеют ходить бесшумно.

Все пространство за домом погрузилось в белый туман. Пальцы на вытянутой руке я видел, но за пальцами — ничего, даже каких-либо очертаний. Я взял палку, стоящую у двери, осколок старой швабры, и с этим посохом пошел по следу в примятой траве.

Тропинка стала шире, и показался капот моей машины, за ней — колея. Двинул по колее и попал на дорогу, пошел по дороге и пришел к реке. На берегу стояла скамейка, сделанная из доски и двух чурбанов, у скамейки была спинка-перкладина, а на спинке висели чьи-то штаны и спортивная куртка.

Я сел на скамейку и стал ждать появления хозяина штанов, подумав, что он бродит в тумане где-то рядом. Прошло какое-то время, затем еще какое-то и еще — никого. Только белый туман и звук льющейся воды где-то за берегом.

Как потом мне объяснил Валера, эта одежда висела на скамейке уже две недели, а её хозяин все не спешил вернуться за своими вещичками, зная, что никто их не возьмет.  Но я этими сведениями о местных особенностях людского поведения в те часы утра туманного и седого не располагал и поэтому был в легком недоумении: утонул, что ли, этот ежик, хозяин штанов?

Солнце и туман  сожительствуют, но не дружат друг с другом. Как только в небе над деревьями засверкали первые лучи, туман сжался и уполз  в прибрежные кусты.

Вода в реке оказалась чистейшим кристаллом со свойствами увеличительного стекла. На круглой поверхности лежащей на дне гальки виднелись тончайшие ниточки изгибающихся в струях потока зеленых водорослей, а над ними против течения зависали крохотные рыбки, которые, стрельнув гибким хвостиком перемещались от одной гальки к другой.

Я снял «боты» и пошел по воде. Речку действительно легко пересечь на машине, если знаешь, где и как на дне скучковались камни после весеннего паводка. В этих местах — по колено. А чуть в стороне — по пояс, и вода там приподнимает тело, ставшее при погружении легким, и уносит с переката. Зацепиться ногами за круглую гальку и удержаться — трудновато, потому что галька сама от первого прикосновения начинает шевелиться и плыть по дну.

В холодной воде не очень хочется купаться, но выкупаться, подскользнувшись и упав в потоке прозрачной воды — это же совсем другой коленкор. Я возвращался к гостинице под ярким солнцем, свежий и бодрый, как морж после прыжка в прорубь.

И тут впервые своими глазами увидел этот самый шестигранник, о прелести строительства которого так долго мне рассказывал Валера.

Заброшенные домики покинутой деревни тянулись в одну черную линию вдоль луга. Они были плоские, кривые, косые, с просевшими крышами, упавшими воротами и заросшими падающими изгородями. Шестигранник стоял по центру деревни — на лугу. Он был огромный, высокий, крепкий и с геометрически правильным остроконечным шатром наверху. Но тоже черный и заросший в траве.

Его внешние линии были явно чужеродны  привычному  деревенскому пейзажу, но цвет почерневших деревянных бревен вполне соответствовал цвету покинутых жилищ, и вся геометрия шести углов находилась точно в таком же зеленом  обрамлении.

Он был одиноким и пустым, поэтому выглядел таким же брошенным, как и все остальные дома.

Я подошел к нему, увидел в траве мощные «быки» фундамента под углами граней, померял размер бревен первых венцов и саму длину этих венцов — нечто циклопическое.

И Валера предлагал мне катать такие бревна на такую высоту? Да они с ума сошли!

Зачем всё это? Что хотят эти люди? И почему всё это заросло травой? К чему был их труд, результат которого сейчас при одном взгляде наводит грусть и уныние?

Признаюсь, я сник. Сказка о чудесном шестиграннике и братстве света и любви при ближайшем рассмотрении показалась мне  знакомой былью с известным заранее  печальным концом.

От шестигранника я зашагал к дому, где стояла моя машина, прямо через высокую траву, не боясь  намокнуть в ней по самые уши: они намокли еще в реке. Переступал через остатки бревен, брусьев, носилок, измазанных цементом, и вдруг трава исчезла, и я оказался в огороде. И этот огород был не слабых размеров, потому что до моей машины было еще далеко.

Грядки тянулись на десятки метров. Нельзя сказать, что прополка превратила их в образцы огородной чистоты и окультуренности, но по сравнению с огородами заброшенных домов — это было по-настоящему ухоженное крестьянское хозяйство, и натуральные плоды повсюду торчали на земле и из земли: огурцы, помидоры, картошка, капуста, тыквы, чеснок, свекла, редька, подсолнухи —  все и повсюду.

В центре огорода, прямо перед домом, в который я вчера по темноте залазил по высокому крыльцу на четвереньках, была сделана летняя кухня с навесом и политиленовыми стенками с двух сторон. Вдоль этих стенок стояли лавки, посередине — стол. Печка без трубы была сложена рядом, вернее, сложены были кирпичи, на которые положили чугунную «двухкомфорочную» плиту, из под которой потянулся дымок.

Около плиты стояла женщина, это была Светлана. Хозяйка дома, хозяйка огорода и кухни. Да и всей деревни.

Она взяла полное ведро воды и стала разливать ее по огромным кастрюлям на плите. Я смотрел, как она двигается и сразу понял, что двигаться ей нелегко: она  прихрамывала, одна нога у нее была явно травмирована. Я предложил свою помощь, и мы начали управляться на кухне вместе.

Так мы наконец-то познакомились и разговорились. А потом пили горячий «чай вдвоем», пока все остальные «утомленные солнцем» спали  на полу и нарах.

Утренние беседы «жаворонков» кардинально отличаются от вечерних бесед «сов». Утром грусть улетучивается без  вина и водки. Не так быстро, как после глотка из бокала, но гораздо быстрее, чем сгущается туман и темнота.

Лицо Светланы, которое вчера при свечах мне показалось озабоченным, и на нем я не разглядел никаких признаков  радости и веселья, сейчас было по-женски приятным и улыбчивым.  Она легко рассказывала о своих жизненных приключениях, иронично подшучивала сама над собой и теми, кто её не понимал, не любил и при случае ей вредил. Речь шла о чиновниках в области культуры и образования.

Утром любое зло не выглядит абсолютным победителем в природе вообще и жизни человека, в частности.

 Утром оно смешит.

- Мне подруга по секрету передала, что ФСБ будет вести на фестивале за нами скрытое наблюдение и негласную видеосъемку, — рассказывала Светлана, — я спрашиваю ее, скрытно, это как, из кустов с того берега? Или замаскировавшись под кукушку на дереве?  Позвонила во все редакции и пригласила всех журналистов, приезжайте, снимайте все, что хотите и поделитесь кадрами с ребятами из ФСБ, чтоб они не мучились в кустах.

- Приехали журналисты?

- А не поверишь, приехали все. Я даже не припомню, кто отказался. И сняли, и какие хотели комментарии делали.

- Правдивые или как обычно?

- Как обычно. Но главное  другое: журналисты перестали называть нас сектой.

Часть 6.

Проект "лесной школы":

Насколько я понял биографическую канву её рассказов о своей жизни, Светлана была известной и уважаемой в Перми школьной учительницей. Ей первой в крае присвоили звание Заслуженный учитель России, она была вхожа в кабинеты начальников «народного образования» и активно подключилась в 90-е годы к обновленческим устремлениям местной педагогической общественности.

Она была энергична и деятельна на всевозможных конференциях и августовских совещаниях, но энергию свою  направила совсем не на ту тропу «оптимизации» учебного процесса, по которой двинулись государственные разработчики новых образовательных стандартов и региональных компонентов.

Дело в том, что Светлана, кроме всего прочего, была искусным мастером многих народных промыслов, особенно по изготовлению оберегов,  ларцев и туесочков из бересты. Я видел её творения, я брал из них соль и хлеб. Она действительно — мастер.

Тот, кто работает с деревом, не просто деревом, а живым деревом, тот обязательно услышит его голос и однажды научится его понимать. Иначе — никогда не станешь мастером.

Сказочный сюжет о папе Карло, который услышал в полене писк Буратино, — это сюжет о душе мастера и  духовном чуде её творения.

Первые игрушки детей человечества были из глины и дерева. Еще неизвестно, что было важнее для выживания наших далеких предков, орудия труда и войны или орудия для игры и воспитания, молитвы и поклонения.

Силу мышц почитали только слабые, а силу магии чтили все.

Наверное, берестяное рукоделье дополнилось в душе Светланы обостренным интересов к народной поэтике березы и русского леса, к славянским истокам уважения к своему исконному роду и окружающему миру  При Роде, духов и богов, населяющих этот таинственный и древний мир При Роды.

Отсюда уже недалеко до такой степени увлечения языческими верованиями и традициями наших предков, когда  хочется их непременно возродить, весь уклад привычной жизни изменить и этим традициям немедленно последовать.

Случился ли такой перелом в душе Светланы? Не знаю, я старался избегать в разговоре с ней прямолинейных вопросов на столь интимную духовную тему. Она мне сама сказала примерно следующее: «Я не стала язычницей и сохранила веру в Христа, но Бог для меня наполнился образом  животворящей Матери природы».

Думаю, для учителя рядовой средней пермской школы она все же чересчур сильно увлеклась духовным миром славянских волхвов и чародеев-скоморохов. Появились непонимание и подозрения в чиновничьей среде, Светлана  отреагировала эмоциональными всплесками критики бюрократической пустоты проводимых чиновниками реформ, дальше больше, и вот она уже стала изгоем в своей профессиональной среде.

Светлана  уволилась из школы и уехала из Перми в лес и глушь, где нет даже электричества. Куда? Да на родину мужа Саши, в ту деревню, где он родился и вырос и которую покинул, как и все остальные ее жители.

Дом мужа давно им был продан, еще до знакомства с ней.  Она выкупила дом обратно и в нем поселилась. Одна. Единственная. Первая.

И вот где-то в этот промежуток времени Светлана познакомилась с Валерой, который жил и работал в Перми, но попал в схожую конфликтную ситуацию с пермским педагогическим сообществом, хотя и не был Заслуженным учителем.

Валера на тот момент был директором крупной строительной организации.

Бывает же так, токарь, поступивший в университет и закончивший факультет журналистики, так и не смог работать журналистом, а вернулся к своей рабочей профессии и много лет честно и производительно трудился на Мотовилихе — самом крупном военном заводе Перми. Заводе имени Ленина, кстати.

Как человека «правильного» и шибко умного,  работяги выбрали его в цехком профсоюза. Тут нагрянула перестройка и сопутствующее ей некое подобие демократической свободы. Валера предложил работягам самим построить для цеха жилой дом, директор завода идею поддержал морально и финансово, создали трест, а Валеру выбрали его директором.

Они построили три шестнадцатиэтажных дома рядом с заводом на берегу Камы. Из окон Валериной квартиры все цеха завода — как микро-макет на ладони. Не надо фотографировать из космоса или нацеливать объектив самолета-разведчика: просто стой на балконе и смотри вниз. А Валера может прокомментировать, где какую пушку делают. Правда, никогда не комментирует, просто показывает пальцем и говорит: «Мой цех вон тот, я вытачивал там одну хитрую деталь для орудийного замка».

Для строительного дела эпохи перестройки он подходил как никто другой из советских людей: порядочный, честный, выполняющий каждое свое обещание и справедливый ко всем, невзирая на чины и должности. Он же много думал о геометрической гармонии Вселенной и рвался воплотить ее принципы и идеалы в отдельно взятом цеховом социуме.

Когда устанавливали зарплату, он предпочел равенство и братство и не позволил платить ему больше, чем всем другим своим товарищам. А когда распределяли построенные квартиры, не позволил себе воспользоваться правом выбрать любую на любом этаже и участвовал в вытаскивании жребия на равных со всеми остальными новоселами.

Жребий выпал жить ему на 13-м этаже. Похоже, жребий не ошибся с числом 13.

Наступили 90-е годы, трест превратился в крупного застройщика, и ему светили лавры главной строительной конторы Перми, которая подомнет под себя всех «новеньких» и «стареньких». Но… У таких правильных, как Валера, всегда есть «но», которое обязательно помешает благополучно вписаться в бизнес дикого капитализма.

Участвуя в темных переговорах и грязноватых сделках, Валера почувствовал, что теряет внутреннюю чистоту.

- Однажды я не мог заснуть всю ночь, — рассказал мне Валера, —  я вдруг осознал, что я — это уже не я, и тот я, которым я все больше становлюсь с каждым днем,  мне противен. Потерять свое я — это потерять все, это — потерять напрасно жизнь. Это — страшно.

Вскоре Валера собрал товарищей, с кем создал трест, и объявил, что уходит. И попросил разрешить  ту часть прибыли, которая ему причитается как собственнику доли, направить на строительство новой школы, в которой он мечтает работать директором.

Товарищи разрешили, школу построили. Валера ушел из треста и стал в ней директором.

Но 90-е закончились, а вместе с ними завершился период броуновских клокотаний в разгоряченной и взболтанной смеси «базиса» и «надстройки». Началась эпоха собирания камней в геометрию фараоновской пирамиды. Нижний слой, средний слой, вершина. Строго по вертикали перпендикулярно народу. Края системы под одинаковым углом наклона со всех  сторон.  А для полетов к Сириусу — вот вам отверстие 20 на 20 сантиметров. Даже два. Одно для вылетов, другое — для улетов. Внутри – саркофаг без крышки. Крышку давно украли. Но пирамида стоит, даже если сокровища исчезли в песках, и фараон давно перенес столицу на другой берег своего Млечного пути.

Одним словом, пришел порядок, когда строить должны представители касты строителей, а учить детей — касты педагогов. Валера без профильного образования и с Космосом в голове подпал под подозрение, его школу хорошенько проверили и нашли все, что хотели: отступления от базового стандарта по всем предметам. Валера ершился и силился что-то кому-то доказать. Приводил в пример Щетинина и Монтесори. И еще кучу авторитетных несистемных педагогов с мировым именем за пределами Пермского края. Бесполезно.

Когда система собирает камни, она оставляет гигантские валуны, типа Щетинина, лежать на дороге, но всю остальную щебенку перетрет в ПГС и пыль.

Знаете, что такое ПГС? Это — песчано-гравийная смесь. То бишь, Валера, ударенный и раздробленный в крошево многочисленными проверками и наездами.

Затем был инфаркт.

А уж потом неизбывное влечение к лесу и  хутору без электричества за речкой, где понимают  космос и геометрию  гармонии природы.

Так в бывшей пустой деревне стала собираться община «детских педагогов».

Так и там родилась идея новой школы в густом лесу.

Так и там родилась и воплотилась идея фестиваля древних ремёсл на прибрежной поляне у костра. И на этот фестиваль приехали 700 гостей.

И начали они строить шестигранник, как фигуру, символизирующую единство человека и Космоса.

 И в голове у них было число углов, символизирующее общинный труд.

 Как в голове у пчел, соты которых – шестигранные.

 

Сруб, который рубил Валера со товарищи:

 

Вотч на фоне гостиницы, где я ночевал в свой первый приезд "на хутор":

 

Фото Светланы у меня нет, есть только её текст на стене шестигранника:

 

Глава 7.

Есть ли смысл сегодня подробно описывать, как проходили «фестивали радости» каждое лето на берегу кристальной речки Бабки? Кто в них участвовал, тот ничего не забыл, кто ни разу не приезжал, тому не передать восторг единения духопомешанных.

Я — не приезжал, мне — не передать. Я лишь созерцаю зарницы угасшего небесного огня.

Шестигранник обрел пол и входные двери, но уже потерял часть крыши. Созидание борется с разрушением. Валера с единомышленниками в прошлом году летом пристроил козырек над входом, а в этом году им придется уже заниматься ремонтом кровли, которая была из рубероида, и её разорвало ветром.

Ветер носится и внутри сруба, потому что задувает с шести сторон под кровлю, а там  вместо потолка — ничего, кроме матиц перекрытия.

Чтобы, как говорится, довести до ума только этот шестигранник, надо рублей этак тысяч 600. Единомышленников было много и согласных общинно махать топором тоже немало, но крупной суммы денег, которой было бы достаточно, чтобы  закончить «первую очередь проекта» за год-два,  не внес никто.

Фестивали проходили десять раз, и каждый год их было все труднее и труднее организовать и материально обеспечить. Поток гостей-друзей уменьшился с 700 до 150.

Два года назад умерла Светлана. Помню, Валера позвонил, сказал, что ей предстоит очень тяжелая операция, и попросил молиться. Я молился, встав на траву в тюменском городском скверике за Домом культуры  "Строитель».

Кто может остановить духов смерти? Я не могу, но может моя память.

Светлана ушла из жизни через полгода после молитвы, но она не ушла из моего сознания.

Последний фестиваль был посвящен памяти Светланы. А после него оргкомитет предложил Валере поставить точку: все, больше никого не созываем, будем приезжать на поляну узким кругом «посвященных».

Валера решил иначе и готовит фестиваль 2012 года самостоятельно. Говорит, что приедет не меньше 100 человек. Меня вот подпряг под это дело. Я приехал созерцать, а он заставил меня навес для фестивальной кухни строить. Старый сгнил и упал в прибрежную траву.

22 июля они вновь соберутся на поляне и зажгут костер. В день благодарения земли. Я знаю американский праздник День благодарения 4 июля, но ничего не слышал о празднике русской земли 22 июля. Не быть мне у костра.

Но если кому интересно, приезжайте, Валера не против.  Совпадение названий и месяца проведения  двух праздников — настраивает на мысль о единстве всего земного, включая  американское, не говоря уж о приуральско-зауральском.

 После перенесенного инфаркта Валера понял истину, недоступную тем, кто инфаркта не перенес: живет только тот, кто шевелится.

Господи, как он начал шевелиться, встав с постели. Организовал домашний детский сад, затем домашнюю школу. Замучил с этой школой пермского правительственного директора краевого наробраза, вынудив того начать претворять указания самого Дмитрия Медведева, что-то сказавшего о необходимости развивать  институт семейного образования.

Срубил новый дом на своей даче под Пермью в поселке со смешным названием Старые Ляды, срубил еще один дом невдалеке от дома Светланы, чтобы приезжать и спать в нем на сене вместо кровати, подвозит стройматериалы для продолжения «волхования» вокруг шестигранника.

У него все кругом недостроенное, но зато все везде  каждый год шевелится. Похоже, для него главное — процесс созидания, а не его результат.

Он жив, это и есть главный результат.

Забыл сказать, он же еще помогает оформить землю всем тем, кто решил поселиться в деревне и вокруг неё. А чтобы документы изладить, надо очень хорошо пошевелиться.

Что изменилось в природе после того, как Светлана переселилась на её лоно? Многое.

Сейчас в деревне постоянно, то есть круглый год,  живут четыре «отшельника». Про Сережу я уже написал небольшую зарисовку, другие на него похожи.

На деревенской улице появились два новеньких желтых сруба заводского изготовления из цилиндрованного бревна. Это обустраивается работник пермского банка, потомок тех, кто вроде как навсегда покидал родную деревню. Он пару раз признался Валере, что хотел бы провести в деревню электричество. Возможно, проведет.

На той же улице в траве пустыря возник железный крест. Оказывается, потомки других предков вспомнили, где стояла деревенская церковь, заказали, привезли  и вкопали его. Я видел, как они скашивают траву вокруг креста. Шевелятся люди, а это неспроста.

На двух полянах рядом с деревней поселились дачники. Их около двадцати, домов они пока не строят, но землю возделывают.

Довольно большой дом сложил себе лишь один из дачников, пермский предприниматель, выживший после того, как его мерседес взорвали вместе с ним. Пожил он, правда, в этом доме недолго: сгорел от замыкания проводки, но на месте сгоревшего уже строится другой.

Одним словом, стоило Светлане показать пример, и в обезлюдившую глухомань вернулись люди.

Но ведь прошло 10 лет, это очень много, если задуматься, какими темпами идет возрождение на этих полянках посреди гигантской поляны России. Наши предки были во сто крат более энергичными, как и наше государство в совсем недалеком прошлом.

Вспомним статистику, приведенную историком Ключевским: только за два года с 1907 по 1909 на Урал и в Сибирь из Центральной России переселились 3 миллиона человек.

Вот это было по-настоящему великое переселение народа на труд и подвиг преображения земель. Без электричества и бензина с малыми детьми на руках.

За десять лет наши прадеды протянули железную дорогу за Урал до самого Тихого океана,  наши деды создали великую промышленность Перми, Челябинска и Свердловска, а наши отцы — самую могучую в мире нефтегазовую отрасль. А что сделали мы за последние 10  лет?

Шестигранник с дырявой крышей.

Мы очень духовный народ, но крыша у нас дырявая, и в Космосе нашего бытия — сквозняк шести углов мироздания.

В общем-то неплохо, что планета проветривается именно на наших территориях. Приятно ощутить духовную чистоту восходящих потоков.

В нескольких  километрах от шестигранника есть сохранившаяся с прошлых веков деревня Бырма. Мужики в деревне заинтересовалась фестивалями и чудаковатыми гостями их леса. Поначалу местных мужиков раздражало, что «гости» на празднике в честь природы сами не пьют и другим не разрешают.

Было дело, они ночью разбили в знак протеста все стекла  Валериной «шестерки» а мостики через лужу на дороге к реке раскидали по кустам. Было такое, было. Они как бы защищали свою землю от незваных пришельцев с трехзвездочных небесных кораблей.

Но потом мужики взяли паузу и присмотрелись к новоселам повнимательней. В лесной вселенной воцарился мир, и начали проклевываться зачатки сотрудничества и взаимопомощи.

Не все селяне уехали в города, и когда города стали переезжать к селянам, те поняли, наконец, ценность той земли, которая даром досталась им от предков.

Ну, хоть какая польза от духопоклонников  двадцать первого века.

Они  потянулись  к природе и прикоснулись к ней с уважением, любовью и молитвой.

Увидеть это — дорогого стоит.

Путник.

Последний визит к шестиграннику:

 

Валера уехал, и мы простились с ним до следующего года:

На другом берегу он остановился, вылез из машины и напомнил:  чтобы не сесть в  лужу-озеро впереди на дороге,  надо пересекать её,  держась правой стороны. Спасибо, Валера! Мы так и сделали, когда тронулись в обратный путь. Держались правоты и в лужу — не сели.

 

---

---