Глава 8
Глава 8
Небо в алмазах можно увидеть легко: в ясную ночь подыми голову и наслаждайся зрелищем великолепной россыпи космических кристаллов любой величины, широкой полосой протянувшейся от края и до края Вселенной как след повозки, переполненной светоносным зерном мироздания.
Земля в алмазах является нам редко и лишь тогда, когда приходит время мщения и крови. И это тоже — ночь. В глухом подвале тела мертвых детей засияют бриллиантами в свинцовой оправе. Заповеди рухнут, закон исчезнет, стыд отступит. Время, когда можно — всё. Сила новой проповеди — в немедленном результате. Сила новой церкви — в единении и решимости. Не надо много слов, когда нет зрителей, и все — участники. Руки поднимают оружие, и царь падает первым. Затем жена его и дети его, и слуги его. Тени живых смешиваются в дыму с тенями умирающих. Сапоги прилипают к намокшему полу. И кочегары адской топки выжигают из душ елей святого помазания, и копоть жертвы новой веры покрывает траву и листья перед утренней зарей.
Для чего покупал уральский «купец Ипатьев» клочок земли на склоне у дороги, ведущей в центр Екатеринбурга от вокзала в двух тысячах верстах от столицы государства российского? Для того, чтобы построить красивый и просторный дом из камня, в котором жить ему будет приятно и весело.
Никаким купцом он не был. Николай Ипатьев — потомственный дворянин, инженер-путеец. Предки его служили Ивану Грозному, а сам он — новой царской династии, умом своим и трудами своими способствуя превращению России в передовую промышленную державу.
Брат его, Владимир Ипатьев, был известным российским ученым-химиком, участвующим в разработке новых взрывчатых веществ. В 1914 году носил звание генерал-лейтенанта инженерных войск.
Для чего же братья обустроили в доме глубокий подвал с арочным потолком, ведь они не были купцами, не вели никакой торговли, и склад для хранения крупных партий товаров им не требовался?
Для встреч с друзьями и дружеского общения. В подвале два брата-инженера сделали уютный винный погребок. И вот, когда в дом к братьям в дни престольных праздников съезжалась вся интеллектуальная элита Екатеринбурга, шумно повеселившись наверху в кругу жен и детей, элита оставляла дам поболтать в креслах перед широкими окнами на свои извечные женские темы и спускалась в подвал, где мужчины, специалисты строители высшей категории, городские чиновники-управленцы и ученые-изобретатели, обсуждали дела государственной важности.
За толстыми стенами с бокалом красного вина в руке.
Никто из них не был политическим деятелем, депутатом или членом тайного кружка. Трудовая интеллигенция империи, костяк ее государственного хребта. Все преданы Царю и Отечеству. Патриоты до мозга костей.
Пока дамы болтали наверху, а политики болтали в столицах, пока матросы шептались в трюмах, а неграмотные пролетарии в углу барака слушали чтеца большевицких листовок и прокламаций социалистов революционеров, друзья братьев Ипатьевых говорили о тоннах чугуна и стали, прокладке рельс к новым месторождениям, о планировке города, плотинах и дорогах. Они знали, как сделать Россию процветающей, но не знали, как спасти свой дом.
Ключи от него чекисты вернули Николаю Ипатьеву сразу после 17 июля 1918 года. Хозяин спустился в наскоро прибранный подвал своего дома только один раз и, не дожидаясь начала следственных действий и новых побед Колчака на Восточном фронте гражданской мясорубки, эмигрировал из России. Преподавал путейное дело в Пражском технологическом университете, в этом же чешском городе и умер в середине тридцатых годов.
Брат Владимир, ученый-химик, один из созидателей советской химической промышленности, о роли своего подвала в деле освобождения рабочего класса ничего не узнал: он в июле 1918 года был в Москве. Затем служил генералом в Красной армии, в двадцатых годах стал красным академиком, в тридцатых получил Ленинскую премию.
Но, попав в группу советских спецов, поехавших в США закупать научное и промышленное оборудование, назад не вернулся. Ни брата, ни дома он с 1917 года больше никогда не видел, за пределы Америки никуда поехать не рискнул и, надо полагать, имел веские основания не интересоваться, чем закончилась последняя вечеринка в его винном погребке.
К чему я вспомнил историю «купцов Ипатьевых»?
Понятно, что никто из нас не знает, кому будет служить через пару лет, для достижения какой великой цели мы трудимся денно и нощно, зачем строим свой дом и где умрем. Хочу, чтобы понятно было и другое: если вы с друзьями, людьми умными и патриотично настроенными, ратующими за стабильное и поступательное развитие страны, разговариваете об этом в глубоком подвале родного, собственноручно построенного дома, пока вы там сидите и ведете пользительно приятную беседу, кто-то заберется на железную кровлю вашего дома и оттуда назовет вас купцом-мироедом, упырем-олигархом и хозяином-душегубом.
И, если вам повезет, вы успеете выскочить из подземелья и улететь в Прагу, не успев своими глазами увидеть, как ваш любимый и уютный дом перестраивают в храм Спаса на крови.
Не прячьтесь за толстыми стенами. Кровля дома вашего принадлежит вам, и улица — ваша. И площади города вашего — для вас. И кричать должны — вы. Никогда чужак не перекричит вас, если вы будете стоять на своем камне и защищать камень предков своих яростью голоса правды, а не яростью мести и лжи.
Где тюменские почетные граждане, отцы города и генералы инженерии стабильности, куда попрятались и почему не видно никого на площадях и улицах, когда волнуется и собирается народ? По подвалам сидите?
Когда нищие призывают к справедливости — это сигнал искать ее всем вместе, рука об руку, плечом к плечу. Участвуйте и не отворачивайтесь. Это полезно для всех, и нужно не только бедным. Не будете рядом и спрячетесь, нищие призовут не к справедливости, а к дележу по справедливости. Значит, уже близко. Если не успеете погрузиться и отплыть, вас погрузят на баржу и пустят вниз по реке без вашего содействия и согласия. Налегке. Всего лишь с одним камнем из фундамента дома вашего на шее вашей.
Какого дома? А хотя бы и того самого, где расположился сейчас в Тюмени ресторан «Потаскуй». Между прочим, это действительно купеческий домишко, и построен он Александром Ивановичем Михалевым, которого до 1917 года величали рыбным королем Тюмени, а после семнадцатого года никак не величали, потому что найти не смогли.
Фирму свою он основал в 1883 году, оптом и в розницу торговал «рыбными, хлебными товарами и кедровыми орехами», имел собственные рыбные промыслы в разных местах Тобольской губернии, скупал рыбные товары и у других промыслов. Деятельность фирмы простиралась на всю Россию и Сибирь. Отделения фирмы действовали в Ишиме, Тобольске и Перми, а также комиссионерства: в Петрограде, Москве, Архангельске, Томске и других городах. В зимнее время фирма вела крупную торговлю сибирской дичью «всех сортов». В течение 30 лет состоял гласным городской Думы, членом учётного комитета Общественного банка, около 13 лет выбирался церковным старостой. За общественные заслуги был «Высочайше пожалован большой золотой и серебряной медалями».
Высочайше пожалованный король исчез вместе с семьей и ни разу не дал о себе знать. То ли горе какое случилось в дороге, когда убегали из Тюмени, и вся семья полегла, то ли крепко накрепко попрощались со своим недвижимым имуществом и смогли удержаться от желания когда-либо напомнить властям о себе и посетить родимый край.
Быть рыбным королем на смене эпох — дело, по все видимости, неблагодарное, но все же не до такой степени, как быть интеллектуальной элитой имперской власти.
В 1974 году я со своим товарищем Сашей Красновым подкрался к дому Ипатьева со стороны пруда. Саша к тому времени прожил в Свердловске уже года четыре и знал место, где убили царя.
Мы двигались окружным путем, подымаясь по склону через кусты и свалку. Над головой вдали маячили колонны Дома пионеров. Помню, я спросил Сашу, не в тот ли дворец с колоннами мы пробираемся. Нет, не в тот. И Саша показал мне рукой на крышу дома по соседству с дворцом на противоположной стороне улицы, ниже по склону. Этот дом был окружен высоким забором и кучами мусора. Сюда, наверное, лет десять или больше жители окрестных зданий выкидывали и сваливали все то, что мешало им жить в чистоте и порядке.
Небольшая тропинка вела по битому стеклу и расплющенным консервным банкам через заросли прямо к дырке в заборе. Мы залезли внутрь и оказались перед желтой облупленной стеной заднего двора. Она скрывала нас от взглядов тех, кто ехал в троллейбусе по шоссе наверху, которое проложили в нескольких метрах от ипатьевских окон.
Был осенний день, и листья уже начали осыпаться. Бродить по двору за забором и оставаться незамеченным — сложно. Саша положил ладонь на стену и сказал: «Вот здесь его ухлопали». Я спросил: «Прямо у этой стены?». Он ответил: «Наверное, а где еще».
Про наличие подвала горожане тогда не знали. Интересно, что детали любого важного события народ может и не знать, но суть его знает всегда и может показать место.
Саша, например, ничего не слышал о том, что вместе с царем была убита царица, царские дочери и царский сын. А двух царских комнатных собачек пощадили.
Вполне возможно, что Саша до сих пор ничего не знает о кристальной честности коменданта «дома особого назначения», который не позволил исполнителям и часовым украсть ни одного бриллианта из тех, что засверкали в кровавых лохмотьях нижнего женского белья.
Эти «камушки» не попали в опись, которую составлял комендант при жизни царской семьи, то есть были классической «неучтенкой». По неписаным законам древности, «неучтенка», найденная в одежде казненных, как и сама одежда, принадлежала палачам.
Комендант сделал первый выстрел и последний, добивая наследника, но драгоценности не взял. Он сдал их руководству губчека. Все чекисты были столь честны? Не все. Предыдущий комендант был пойман на воровстве яиц и сметаны из царского пайка и курении царских папирос, за что попал в чекисткую тюрьму вместе со слугой, написавшим на него донос. Слугу расстреляли 6 июля, а бывшего коменданта выпустили искупить свою вину. Он искупил, сжигая трупы в Ганинском лесу 17 июля.
Любопытно, что в царских дневниках бывший комендант был охарактеризован как «пьяница и вор». Но сместили его с должности не за эти грешки, а за «простые отношения», которые сложились у него с царем. В своем желании выпить, закусить, закурить и начать беседовать с Николаем «за жизнь» он был непозволительно человечен с «деспотом», и попал под подозрение, как ненадежный для исполнения особого приказа.
Пьяницы и воришки достойны порицания, их надо побаиваться за ненадежность, но кристально честных и непьющих с идеей всеобщего братства в голове я опасаюсь больше. Они не возьмут ваши «камешки», но легко заберут вашу жизнь, если посчитают вас лишним в царстве свободы и равенства.
Внутри за забором мы с Сашей пробыли минут пятнадцать. Я помню, что на задней стене дома Ипатьева были нацарапаны кресты. На досках забора изнутри — тоже кресты, начертанные мелом. А с внешней стороны забора на тех же досках — матерки. Диалектика единства и борьбы противоположностей российского сознания.
Название ресторана «Потаскуй» — оно какое-то колдовское. Ассоциации сплошь исторические и трагические. Купцы, старообрядцы, водка, проститутки, революция и царь на подводе, что проезжает мимо окон дома рыбного короля, следуя под конвоем георгиевских кавалеров от вокзала к пристани, чтобы отплыть в Тобольск. Всей семьей и с надеждой, что Временное правительство разрешит им северным путем отправиться к родственникам в Англию.
Как двигались царские подводы от железнодорожного вокзала к пристани на реке? Если ориентироваться по современному генплану города, то примерно так: по улице Первомайской через Лялин лог перед зданием мэрии, затем мимо цирка, потом они пересекли бывшую улицу Царскую, а ныне Республики, проехали по Базарной площади, что сейчас называется Центральной. Возможно, подводы оставили след колеи как раз там, где сейчас возвышается над площадью памятник Ленину. Проехали около красавца-домика рыбного короля, стоящего в дальнем конце базарных рядов. Не исключено, что в момент, когда головы царских особ в окружении штыков проплывали мимо его окон, рыбный король заподозрил неладное и стал готовиться к скорому отъезду.
Сразу за его домом начиналась окраинная часть города, именуемая Потаскуем.
Здание сегодняшнего правительства области царь не видел, так как его тогда на базарной площади не существовало, как и памятника вождю пролетариата. Построить госучреждение губернского масштаба в центре базара было принято позже, когда появилась новая партия пленных немцев в ходе второй мировой войны.
Каким бы маршрутом не двигался царь к речной пристани, избежать встречи с Потаскуем и потаскуйцами он не мог. Допускаю, что обитатели этого района с интересом разглядывали конвойную колонну, но не думаю, что проявили много сочувствия к судьбе самодержца.
Кто здесь жил? Хозяйственные старообрядцы и беглая голытьба. Базарные попрошайки и портовые грузчики. Все те, присутствие которых на дворянских собраниях было нежелательно.
Изгои царской власти, низшая каста трудового населения , нелегалы. Жуткая смесь нравов нахаловки и старообрядческого скита.
Зачем богобоязненным староверам понадобилось селиться в этой части города? А где им удавалось поселиться при царях, начиная с семнадцатого века? Их удел — самая далекая и жуткая окраина. Сначала — Урал и Северный Кавказ, затем Сибирь, Алтай и берег Тихого океана.
Дворяне селились следом по царскому указу для учета и контроля. Не будь царских слуг с войском, была бы Сибирь с Америкой одним царством-государством. А через Берингов пролив мы теперь каждое лето отправлялись бы в тур по родственникам в Калифорнии. Возможно, в Нью-Йорке и других городах восточного побережья люди бы сейчас говорили по-английски, но для всего западного побережья Америки родной язык был бы русским.
Католицизм — религия феодалов, старообрядчество – русский протестантизм. Духоборы и пятидесятники — братья староверов по несчастью, кстати, — немногочисленные даже в Сибири. Религиозный радикализм духоборов для самодержавия опасен не был. Они себя при появлении царских слуг не жгли, а смиренно соглашались платить двойной оброк.
А староверы — вы в курсе. Недалеко от Тобольска в конце восемнадцатого века жители окруженной деревни собрались в доме «старца» и приняли решение спастись от кандалов через огонь. Привели детей, принесли тех, кто по болезни или возрасту не мог ходить сам, обложили дом соломой, заперлись изнутри, пустили наружу искру и приступили к молитве. Через час деревня «спаслась». Погибли более 600 человек. Все до одного.
После этого случая государственные санкции смягчились, старообрядцев перестали ловить и отправлять на каторгу, и волна новых добровольных поселенцев покатилась на восток к океану.
Когда столыпинские самоходы, люди в основной массе своей православные, прибывали по рекам в самые отдаленные уголки тайги, они повсюду находили обжитые места и копали свои первые землянки неподалеку от поселений челдонов, чаще всего придерживающихся традиций старой веры.
К тому времени, когда царя везли по Потаскую, это уже был район, облагороженный стремительно богатеющими потомками староверов-нелегалов. Давайте-ка глянем, что пишет о нем еще в 1893 году один из таких потомков, Николай Мартемьянович Чукмалдин, самый, наверное, знаменитый тюменский купец, поднявшийся на первой волне развития буржуазии за Уралом: «Новые дома здесь , один другого лучше, растут как грибы; центр промышленного города перемещается сюда не по дням, а по часам».
Под промышленностью он имел в виду завод «Механик» и цеха сушки кирпичей. Цеха представляли из себя длинные деревянные сараи. Рядом с Потаскуем возник район, который старожилы помнят по двум названиям — Сараи большие и Сараи малые. Большие — это рядом с городским кладбищем, где кирпичное производство принадлежало заместителю городской головы Копылову, а малые — там, где в советское время построили универсам. Эти «сараи» была вотчиной купца Угрюмова. Ну, а городской головой в то время был купец Текутьев, чьим именем называют ныне то самое кладбище, что граничило с сараями. Таким образом, Россия прирастала Сибирью, а Тюмень — Потаскуем и Сараями в том же восточном направлении — через кладбище.
Колю Чукмалдина, когда он еще был молодым приказчиком, приловили однажды за распространением религиозной экстремисткой литературы. Дело было так. Он попросил знакомого семинариста переписать ему красивым почерком «Олонецкие ответы» апостола старообрядчества Симеона Денисова.
Такая была традиция: иметь рукописную тетрадочку, поскольку с печатными буквами распространялись в царское время только книжки «поганые». Первоначальный смысл фразы «рукописи не горят» был несколько не тот, что мы подразумеваем сейчас. Не горели рукописи старообрядцев, которые всегда тщательно прятали их перед великим стоянием в огне.
Семинарист «спалился» вместе с тетрадкой, и его тут же посадили в гигантскую тюменскую тюрьму с двумя тысячами арестантов внутри. Затем пришли за приказчиком. Хозяин кожевенной фабрики, тоже старовер, мужик был тертым и бывалым. Он испросил городничего о его служебных планах на будущее для приказчика, уличенного в раскольнической деятельности. Планы были – отправить в ссылку в Обдорск. После этого между хозяином и городничим начался деловой разговор. За 25 рублей главный полицейский чин города согласился ограничиться предупреждением приказчику, а еще за 25 — выпустить и простить семинариста. На том и порешили.
50 рублей — это по нынешним деньгам 500 тысяч рублей. Легко отделались, сейчас бы пришлось отдать больше.
Еще одно сравнение: 25 рублей — это годовое жалование приказчика Чукмалдина. Разумеется, хозяин фабрики не оставил потом своего работника голодным на целый год, деньги он внес из «десятины» — своего взноса в нелегальную кассу общины.
Когда лидера тюменской думающей молодежи Андрея Кутузова приловили два года назад за изготовлением листовки против полицейского произвола, он тоже мог начать «деловой разговор» с региональным Центром по борьбе с экстремизмом. Годовая зарплата лидера молодежи, преподавателя тюменского университета, была около 200 тысяч рублей в год. Вопрос в том, где бы он взял необходимую для разговора сумму? Общины нет, кассы нет, а на одном энтузиазме из под суда не выедешь.
Ни тогда, ни сейчас.
Религиозный общак — финансовый рычаг двигателя общественных реформ огромной, как созидающей, так и разрушительной силы. Николай Мартемьянович, когда стал владельцем фабрик и заводов, направил свои общинные ресурсы по благотворительной линии — пожертвовал родной деревне Кулаково 120 тысяч рублей. В деревне построили школу, училище и Свято-Никольский храм. Савва Морозов, человек еще более богатый и могущественный в среде буржуазии старой веры, на стыке эпох стал жертвовать деньги политикам, мечтающим свергнуть царизм. Десятки тысяч рублей пошли на дело революции. Перепало и большевикам.
И вот итог: Савва покончил с собой, утратив веру и в Бога, и в большевиков. Могилу Чукмалдина в Кулаково разграбили атеисты, а имена благотворителей победители царизма вычеркнули из памяти нескольких послереволюционных поколений.
Сейчас нам краеведы и историки начали осторожно напоминать, что «кровопийцы» построили в Тюмени на свои личные средства в 1866 году первую больницу, где более тысячи человек ежегодно лечились бесплатно вплоть до 1917 года, что купец и городской голова Подаруев подарил городу Александровское реальное училище, купец Трусов в 1872 году открыл сиропитательное заведение и возвел на берегу Туры здание Благородного собрания, переименованное позже в Народный дом, а еще позже, в веке двадцать первом, отданное под резиденцию губернатора области. Пароходчик Игнатов для крестьян-переселенцев выстроил четырнадцать жилых домов, баню и столовую, а первый родильный дом в городе построил на свои деньги купец Войнов, а городской голова Шешуков — двухэтажное здание женской гимназии.
Краеведы осторожно, чуть слышно, задают обществу вопрос, почему нынешние тюменские деловые и торговые люди ничегошеньки не дарят городу? Лепят и лепят свои торговые центры, нет, чтобы детский садик какой городу построить за свой счет или школу музыкальную.
Общество знает ответ: тот, кто заработал деньги, крутясь белкой в колесе своего бизнеса, способен отдать десятину на нужды религиозной общины или на конкретную общественную благотворительную программу. Но кто деньги присвоил или украл, никогда не пожертвует ни копейки, потому что вынужден всю жизнь скрывать свое истинное состояние.
Кто у нас самый богатый? Государственные служащие? Думаю, служащие с этим вполне обоснованным предположением будут категорически не согласны. Да какие у слуг народа могут быть деньги, кроме скромной зарплаты? – вопросом на вопрос ответят государевы люди. И сами ответят: никаких. Поэтому, извиняйте, дорогие тюменские сограждане. Сочувствуем вашей бедности, понимаем ваши тяготы, но ничем помочь не можем. Только, если из бюджета. Вот из бюджета – пожалуйста, и больница, и детский сад, и театр с колоннами.
Еще пару слов о «десятине». Православные общины не настаивают на том, чтобы прихожане сдавали в кассу традиционные десять процентов от всех своих доходов. Церковь — это собрание верующих. Если собрание не интересуется, готов ли ты ежемесячно жертвовать Богу часть данного тебе Богом жизненного довольствия, значит, пастыря и паству не интересует сила твоей веры и глубина твоей духовной преданности Творцу.
Такая паства — аморфна, бездеятельна, безучастна. Собраться вместе она не может даже по случаю церковного праздника, а уж общими усилиями обустроить свою жизнь и разрешить общинно жизненную проблему единичного прихожанина — об этой важной и нужной сфере деятельности церковной общины даже не принято говорить в среде православных. А кто свободен от десятины, тот свободен от заповеди «друг другу тяготы носити».
Такая паства — не церковь, такие прихожане — пришедшие к Богу в храм за помощью исключительно самим себе.
За всех православных десятину платит российское государство из бюджета. Поэтому храмы растут, а верующих больше не становится.
Общины, которые сильны не только духом, но и кассой взаимопомощи, есть только у представителей других религиозных конфессий.
В Библии, Торе и Коране — самые подробнейшие инструкции даны прежде всего по теме, как, когда, в каком количестве и каким образом приносить жертву Богу. Христианам максимально облегчили обряд, разрешив жертвы безкровные, поскольку Иисус сам выступил в роли агнца и внес собой необходимую плату на ближайшие тысячелетия.
Если православные христиане считают Библию священной, то почему инструкцию о «десятине» считают не обязательную к исполнению?
Мне приходилось бывать на богослужениях протестантов. Здесь, в Тюмени, в районе Потаскуя, на улице Профсоюзной. Касса в образе пластмассового ведра стоит прямо на сцене. В ходе проповеди объявляется минута жертвоприношения. Все присутствующие встают и направляются к кассе — ведру без крышки. Прилюдно и общинно. А проповедник обязательно напоминает, что символ веры — это не выученный наизусть священный текст, а готовность к жертве. И что Бог воздаст каждому прихожанину за эту готовность во сто крат больше, чем тот вынул из кошелька и положил в ведро.
История роста капиталов протестантской буржуазии, включая российскую купеческо-промышленную общину староверов, в общем и целом подтверждает этот теологический тезис. В чисто арифметическом его толковании.
Эх, Потаскуй, Потаскуй — реальный символ веры купеческой Тюмени. Тут тебе и особнячок, куда впускали каждого, кто осенял себя двуперстно, не спрашивая имени входящего, и лучшая больница города, где залечивал рану Григорий Распутин, и первая типография, и первый фотосалон, и сад госпожи Даудель, снабжавшей лекарственными травами всю Сибирь.
И тут же два дома терпимости, открытыми, не купцами и не приезжими француженками, а местными крестьянками Аксиньей Михайловной Устиновой и Степанидой Дормидонтовной Сахаровой.
Они было хотели легализоваться и подали прошение на регистрацию своей деятельности в городскую Думу, но депутаты измараться в грехе официального согласия не захотели, поэтому публичные дома работали без «бумаги с печатью», но не таясь. Сотрудницы зарегистрировались как «вольные проститутки». В 1905 году их было более пятидесяти и еще около пятисот трудились на съемных квартирах.
Николай Чукмалдин объяснял появление названия Потаскуй от родоначальных слов — тосковать, плакать, горевать, жалеть о своей горькой долюшке и судьбинушке. Горевать, конечно, горевали, но при этом горланили на весь район: «Лучше тискать и таскать, чем по воле горевать!».
Кого тискать и таскать? Наверное, тоскующих потаскуйских потаскух.
Кто работал на потаскуйских купцов и промышленников? Варнаки. А кто такой варнак? Работник, чье имя записывалось в книгу, и кому выдавался паспорт с его слов, попросту говоря, беглые рабы уральских Демидовых и Строгановых. И беглые каторжане и ссыльные государевых темниц.
Нищих здесь было столько, что, как вспоминал в своих записках один из тюменцев, «смиренным жителям приходится сидеть от них взаперти». Однако, когда нищему подавали кусок черного хлеба, тот «бросал его на пол или в лицо подающему». Почему? Так за кусок хлеба, принесенный в кабак, ничего не наливают, да и «тискать» тоже не дадут.
Деньги доставай, а не милосердствуй с господского стола.
Знали варнаки, что у купца-старовера было на столе: капуста запеченная с осетриной, уха с налимьими печенками и молоками, пироги со стерлядью, нельмой и луком, пельмени из белужины, пшенная каша с изюмом да брага и квас сычёный. А варнаковской нищете — черный хлеб?
Это римским гражданам для успокоения было достаточно хлеба и зрелищ. А вот их рабы, такие как Спартак со товарищи, хлебом и зрелищами были уже сыты по горло. И горло это покрылось шрамами. Таким для успокоения нужна свобода, а свобода нужна — для возможности отомстить. И увидеть страх господский, не боясь страха Господнего.
Набожные английские протестанты безбоязненно использовали труд чернокожих рабов во всех своих островных колониях. Возможно, именно рабский труд на сахарных плантациях позволил им получить ту прибыль, которая, будучи вложенная в модернизацию флота и промышленности, позволила всей нации стать владычицей морей. Труд матросов военных и торговых судов, между прочим, был весьма схож по многим признакам с рабским. За малейшее неповиновение — порка, за неповиновение и призывы к мятежу — петля и рея.
Тюменские варнаки внешне мало походили на гвинейцев, вываривающих сахар из тростника у англичанина рабовладельца на Ямайке, но их труд, когда они по 12 часов мызгали кулаками натянутые на "кобылку" для выделки шкуры, был сродни рабскому.
Надо признать, христианские пастыри прошлых веков настойчиво призывали к освобождению от рабства перед греховными желаниями, но к отмене рабского труда они не призывали. Объясните мне, как может раб возлюбить своего хозяина? Мне кажется, эта любовь — до первой порки.
Люди добиваются грандиозных результатов не тогда, когда их объединяет одна вера, а когда между ними возникает безграничное доверие.
Доверие к богам, вождям и командирам.
И, разумеется, к работодателю — хозяину дореволюционного стекольного завода, где шуровали горн полуголые варнаки, нашедшие, наконец, высокооплачиваемую работу, и мешали варю сосланные мастера из подмосковья, которые умели ловко выдуть из «халявы» стеклянный сосуд сложной формы.
Где нет доверия, там затухает горн. Как в нынешней госкорпорации Роскосмос, например. Вроде, тоже что-то варят и что-то выдувают, но «халява» перестала радовать глаз и быть предметом гордости. На волне народного доверия взлетали так высоко в небо, что даже у заокеанских зрителей с затылка сваливались шляпы. Не стало доверия — летим, но низко-низко, как крокодилы.
Социальной гармонии не было даже среди египетских и греческих богов. Из двух первых библейских братьев один тут же зарезал другого. Не найдем мы социальной гармонии ни среди голодных и рабов, ни среди сытых и свободных. Однако притягательные образцы человеческих отношений мы легко обнаружим в любой период истории у любого народа, и это — примеры глубокого доверия многих к одному, и одного ко многим. Спартанский царь Леонид, македонский царь Александр, английский король Ричард, русский князь Пожарский, грузинский князь Багратион.
О графе Суворове и князе Кутузове можно сказать, что цари и царицы не всегда безоговорочно доверяли им, но когда царские особы вручали свою судьбу провидению их военного гения, они оправдывали доверие с блеском. Этим и спасли Отечество.
Утрата доверия — это не строчка в президентском приказе об увольнении высокопоставленного государственного служащего, это – признак национальной катастрофы. Когда автора гимна нации называют гимнюком, а вождя нации вождюком, не надо, шурша газетой довоенных лет, возрождать осавиахим. Пора подобрать под себя ноги и сходить туда же. Без приглашения телекамер и ежедневной демонстрации державной беспомощности.
К 1917 году потаскуйские купцы и фабриканты, вслед за государевыми слугами, утратили доверие своих бывших крестьянских одноверцев. В горниле мировой войны раскалилась докрасна совсем другая «варя» из человеческого песка. И за дутье политической «халявы» взялись другие мастера.
Еще сохранились в памяти предания о дедах и прадедах, что уходили в мир иной в подполе собственного дома. Приготовят дубовую колоду, побьют всем челом, у всех попросят прощения и спустятся с молитвой по лесенке в «скрыню». Возьмут с собой саван и чистое посмертное белье. Им спустят вниз свечей катаных, рубанок и разный инструмент, а после этого родственники закроют люк и будут денно и нощно прислушиваться к стуку била по стамеске и звуку скользящего по колоде рубанка.
Раз в сутки родня будет ставить на первую ступеньку лестницы хлеб и воду, пока не найдут пищу нетронутой. Затем подождут еще семь дней, свечку в руку и вниз, к старику своему величественному.
Увидят: «домовина» выдолблена, сам лежит в ней весь в белом на стружках, в руках — «лестовка», расписанная шелком и бисером. Упокоился. И крышка готовая рядом. Осталось подать старичка наверх и назначить похороны.
Так бывало давно, в девятнадцатом веке, когда приказчик Коля Чукмалдин начинал с азов свою карьеру по ремесленной и торговой части . А что в веке двадцатом?
Внуки старцев приезжали в тюменские скиты на богомолье в лихих возках с припрятанными под шкурой вином шипучим и ветчиной вестфальской. Отстоят полтора часа перед иконостасом в четыре «тябла», положат уставные поклоны и в избушку на посидку. К ним непременно заглянут в гости клирошанки, для которых уже разложены меж кадящих «налепов» бурачки с икрой, розовая семга и фунтишек конфеток обертышных да всякие другие девьи жемочки. Ну, и понеслась сквозь бревенчатые заплоты песня — «стану плавать я в духах со флаконами в руках». А после песни — всё то же потаскуйское «тисканье».
Ладно, грех велик, но простителен, ибо завет, передаваемый из уст в уста гласит: «Всяк грех, кроме еретического, не только прощается, но еще и возвышает душу через слезное покаяние».
В избе на посидках и полежках отпрыски богатых купцов ничего «еретического» не провозглашали. Всего на всего, призывали к любви и согласию. Теперь поглядим, как возвышалась их душа во время покаяния.
Вот спешит в купеческий дом священник Савва. Молодой наследник купеческого состояния встречает его, стоя у ворот в сверкающих черным зеркальным сиянием сапогах-стерлядках. Опять поклоны, свечи, образа и чтение «тетрадок». Затем уединение со священником в отдельную комнату-боковушку для слезного покаяния. И знает вся прислуга, что вскоре молодой купец заюродствует, станет кадить, плакать и пить в мертвую. Тут уж никто в комнатушку не суйся, припасай только бутылки да всякую кислую и соленую прикуску и ставь всё снаружи около двери. И так бодрствует да молятся кающийся и принимающий покаяние, смотря по силе веры, кто сколько выдержит. Как затихнут окончательно, так, значит, готово: открывай дверь смело, входи и поступай с двумя просветленными душами, лежащими без движения, как знаешь.
В начале прошлого века документальные и литературные описания «юродствования» купцов стали попадать в газеты и столичные альманахи. Главным тюменским героем был, правда, не кающийся наследник, а пропивший и проигравший в карты все свое богатство бывший купец по имени Емелька.
Веселил публику этот Емелька следующим образом: в халате, накинутым на голое тело, таился на верхней кромке высокого берега реки у Благовещенского собора, поджидая, когда бабы отправятся за водой. И вот, тянет какая-нибудь молодуха снизу на коромысле две полные шайки речной водицы, а Емелька выскочит черт знает откуда, да распахнет халат прямо перед ней на крутой тропе. Та завизжит и руками глаза прикроет, а коромысло с плеч, и покатились шайки вниз по взвозу, пугая всю бабскую вереницу. Крик, писк, суматоха, ругань. А Емелька наслаждается эффектом, произведенным на женскую половину города его «мощами».
Сохранилось предание, что однажды девица, что переехала в город недавно, а до того жила в ските среди медведей и волков, схватила Емельку за «мощи» и так крутанула его кобелиные кругляши, что он рухнул наземь, сжался в комок и с истошным воем покатился колесом по склону до самой воды. Потом стонал там до вечера, а обратно его, будто бы, несли на вершину склона мужики, так как он не мог пошевелить ни левой ногой, ни правой, а они ему в этой беде посочувствовали.
И после этого случая Емелька чудить с бабами перестал, но мужчины в городе начали соблюдать странный ритуал: ранней весной, когда по реке плыла шуга, они несли вниз голого Емельку на руках от храма до ледяного прибрежья и, в обстановке сосредоточенного молчания, бросали его в холодную воду. А после вынимали из под ледяного крошева, давали ему чарку, укутывали в шкуры и торжественно подымали на плечах обратно к храму. Церемония называлась «отмыканием» реки. И если ее не исполнить, то не будет в тот год большой воды, рыбы и прибыльного судоходства.
А по глубокой осени, в конце октября, проделывали то же самое в знак благодарности реке, «замыкая» ее до следующей весны. И участвовали в церемонии отнюдь не портовые грузчики, а бывшие товарищи Емельки по торговому делу, люди степенные и с золотыми часами в поясных карманах.
Не так много мы знаем легенд и преданий тюменской старины. Кто основал город? Ермак и его сподвижники. Садись, пять.
Если Ермак основал город, то что тут делал несколькими веками ранее хан Тохтамыш, который считал сие место столицей своего улуса? А до и после Тохтамыша высокие берега реки на месте высадки дружины викингов Ермака разве пустовали?
И не такая уж глубокая история у города, всего то тысяча лет, но знают ее ход два краеведа, да три музейных работника. Причем, у каждого — своя версия.
Мне вот жаль, что название передового промышленного района Тюмени сохранилось только на вывеске ресторана. А ведь это было официальное название, и училище для подготовки профессиональных кадров по рабочим специальностям официально именовалось Потаскуйским.
Можно было бы раскинуть умом на нынешних нефтяных барышах да и пожуировать во всю ширь старосветских мещанских понятий. Представляете, если бы наш театр назывался сейчас Потаскуйским театром драмы и комедии? Да он бы одним этим уже прославился на весь мир.
Переоденься артист в смокинг не длиннее приютской куртки, выведи на всю голову английский пробор, возьми в руку цилиндр с лауровой лентой да стукни об пол каблуком «стерлядочки» - всё, успех. А подыми два перста, да вместо крестного знамения протяни персты вверх и раздвинь их в знак победы — овация!
А как бы здорово звучало сейчас название самого крупного тюменского финансового учреждения — Западно-сибирский коммерческий потаскуйский банк. Чувствуете, новизну звука? Запсибкомпотбанк!
И к названию «энергосберегающего квартала», что напротив театра, можно было бы добавить исторический топоним Сарайский. Да и к фамилии мэра города, что продвигал здесь идею внедрения энергосберегающих коммунальных технологий, можно было, в честь его успехов, добавить слово Сарайский или Засарайский, на его личное усмотрение.
Когда посланник Аиши назначил мне встречу в ресторане «Потаскуй», я первым делом подумал, что он, скорее всего, приезжий и, как и многие туристы, при выборе места клюнул на историческую экзотику. Потом меня посетили сомнения: он не спрашивал, где тут у вас есть подходящие местечки для приватных бесед, а сразу указал — «Потаскуй». Как будто хорошо знал и сам, куда надо, и где — удобно.
Не кафе «Горкомовское» и не десятки других, не менее замечательных, и даже не ресторанчик «Ной», в который я давно мечтаю заглянуть, а именно то место, где мне появляться вовсе не хотелось. У меня с ним связаны воспоминания, кои я пытаюсь не ворошить.
Если коротко, то причина такая. Когда я перевез в Тюмень маманю, получилось, что супруге моей пришлось ухаживать за своей матерью, а мне за своей. Наши матери одного возраста. И жили мы с супругой несколько лет на разных квартирах: она поддерживала Марию Петровну, а я Федосию Семеновну.
В итоге, наш брачный союз почти распался. В один не очень прекрасный момент я заполнил анкету в службе знакомств, в которой указал, что ищу женщину, готовую соблюдать при совместной жизни некоторые домостроевские правила. Какие именно, не уточнил. Телефон в анкете написал рабочий, потому что тогда домашнего у меня не было, а мобильник я еще не купил.
И вскоре в редакционном кабинете «Тюменских ведомостей» начали раздаваться звонки по мою душу. Кабинет — один на всех, включая журналистов, журналисток, редактора, пары внештатных авторов и десятка юных корреспонденток, среди которых и Алена Водонаева.
И вот я при таком стечении народа разъяснял звонившим женщинам свою позицию по семейному вопросу: мужчина не должен прикасаться к кухонным принадлежностям и к тряпкам, в том числе и к той, которой моют пол.
Уверен, что вот тогда, во время телефонных пресс-конференций с одинокими дамами, я и прослыл в своей профессиональной среде женоненавистником.
Упоминание в составленном мной объявлении для службы знакомств слова «домострой» привлекло внимание огромного количества женщин. Но потом оказалось, что жить «по старине» хотят многие тюменки, однако стирать, готовить и прибирать жилище три раза в день, добиваясь «скрипящей» чистоты и идеального порядка, желают немногие. Этот «домострой» им надоел «при первом муже».
Встретился я с тремя. С первой недалеко от горбольницы, где ей ставили прививки от бешенства. Женщина спасала своего ребенка от нападения бродячей собаки, и та укусила ее за руку. Рука была забинтована.
Поговорили мы хорошо, и женщина мне понравилась, я мог бы написать о ней очерк в газету, но жить с ней — думаю, что не смог бы. Ее душевный домострой был еще суровее моего: мужчина не должен прикасаться к вину. Никогда. Иначе — не имеет смысла встречаться вновь. И мы вновь не встретились.
Вторая женщина привела меня к своему двухэтажному коттеджу на «Калинке», но показала его лишь снаружи. Внутрь не пригласила. Зато много говорила о еще большем ее доме в деревне Речкино в пятидесяти километрах от города, который достраивается и которому очень пригодится желание мужчины очутиться в «домострое». С ней я тоже поговорил славно, но этим и ограничился.
А третья пригласила меня отужинать в ресторане «Потаскуй». Она работала в правительстве области и близлежащую «сиропитательную» среду знала хорошо. Тогда я и увидел швейцара в ливрее и портреты бородатых купцов по периметру интерьера.
И с этой женщиной разговор был очень душевным и вполне откровенным, но еще до его конца мы честно признались, что совершенно не подходим друг для друга. А зачем встретились? «Я знала вашу фамилию по публикациям, мне было интересно с вами познакомиться», — сказала она мне на прощание и позволила, как мужчине, расплатиться за ужин.
На определенном расстоянии все женщины прекрасны, но – не ближе. На этом я прекратил попытки ухаживать за дамами из «службы знакомств», но не потому, что эти попытки были мне не по карману, хотя они и били по карману, а потому, что место дамы моего сердца в этом сердце было занято.
Супругой.
Чтобы это понять, надо было потерять ее на три года в силу обстоятельств непреодолимой силы, как говорит мой давний друг, когда идет «сдаваться» своей жене после трехдневных блядок.
Я пришел в ресторан точно к 19 часам. Специально кружил рядом на задах правительственного здания, чтобы продемонстрировать феноменальную пунктуальность.
Швейцара в ливрее я не обнаружил. Вместо него «на гардеробе» стоял дядечка, который когда-то давно работал в производственном отделе Дома печати. Солидный, в костюме и на пенсии. Мы поздоровались как близкие родственники, и он шепнул: «Тебя там ждут».
Я приосанился, поправил бороду и вдруг заметил, что со стен исчезли портреты бородатых купцов. «А где эти?», — спросил я бывшего работника печати и показал на свою бороду. «Реконструкция», — односложно ответил пенсионер.
Каждые пять лет у нас реформация или реконструкция — это когда портреты президентов меняют местами, но чтобы их вынесли совсем, такого давно не бывало.
- Проходите, пожалуйста, я покажу вам ваш столик, — встретила меня юная девушка на лестнице чуть выше гардероба и проводила на второй этаж.
Столик на две персоны стоял в левой стороне зала у двери в подсобку, за столиком никто не сидел, и я было начал осматриваться, нельзя ли выбрать место получше.
- Присаживайтесь, для вас заказаны два места, - сообщила мне улыбчивая девушка и положила руку на высокую спинку стула, стоящего у прохода к подсобному помещению.
Я так понял, что место моего пребывания уже определено свыше, и мне указано, где оно. Сел. Спиной к залу, лицом к стене. На стене настенные часы, по форме напоминающие мухобойку, сработанную из светлого дерева: широкий ромбовидный верх и узкий длинный низ в резной перевязи, как ручка у веника. На ромбе черные стрелки показывают: 19 часов 10 минут.
Слева от часов у стены этажерка для книг, но книг всего две: «История водки» и «Вина Испании». Решил поинтересоваться винами Испании, потянул с полки книжку — она не тянется. То ли ее приклеили, то ли приколотили. История водки мне была неинтересна.
Смотреть дальше влево было некуда, там дверь в подсобку, пробую скосить глаза направо. Рядом несколько столов сдвинуты вместе и за ними чинно сидит компания трезвых мужчин и женщин возраста выше среднего. Говорят о ветеринарии, вино не разливают и тостов не произносят. Дальше – солидный дядя и девушка напротив него. И тоже без вина.
Понял: здесь не гуляют, здесь — ужинают.
Меню раскрывать не стал, потому что меня никто не торопил. Да и очки с собой не взял: я их в карманах не ношу, а для того, чтобы «поговорить», ни сумка, ни очки не нужны.
Только я закончил косить глаза и опять уткнулся взглядом в часы прямо перед собой, как их заслонила яркая оранжевая материя. Я даже не сразу сообразил, что это не материя, а тюрбан, и под ним — лицо мужчины вместо стрелок.
- Прошу извинить меня за опоздание, неподалеку на дороге случилась авария, я немного задержался, но, слава Богу, все живы, — сказал мужчина.
- Слава Богу, — автоматически ответил я и быстро встал. Мне хотелось, чтобы наши лица были на одном уровне. Но он оказался выше меня ростом, и я продолжал смотреть на оранжевую часть его головы снизу вверх.
- Какой яркий цвет, — сказал я, будучи в состоянии удивления и завороженности. И лишь после этого обратил внимание на его глаза — большие, черные и обнимающие мое лицо осязаемым прикосновением теплоты.
- Моё имя — Варух, — мужчина прижал ладонь правой руки к белому покрывалу на своей груди.
Пальцы его кисти среди складок белоснежной ткани показались мне невероятно длинными и чересчур темными для обычного загара. Я засмотрелся на них и не успел сосредоточиться на произнесенных словах.
- Простите, не расслышал, как вас зовут, — признался я мужчине.
- Варух, сын Нирии, ученик и помощник пророка Иеремии, - повторил мужчина и сделал мне учтивый поклон. Я кивнул в ответ головой, проявив учтивости при этом намного меньше. Но дело в том, что я опять не расслышал: какой Нирии, какого пророка?
- Давайте присядем, — предложил мужчина.
Мы сели на стулья, и я увидел, наконец, во что был одет мой собеседник: светлую ткань, накинутую через его левое плечо на длинную белую рубаху с широкими рукавами и тонкой красной веревочкой на поясе.
- Прежде всего, разрешите передать вам Послание, — сказал мужчина и вынул из под ткани на плече коробочку знакомого мне размера.
Он положил коробочку на стол и тут же открыл ее. В ней лежал какой-то пожелтевший и сморщенный обрывок и — никаких фантиков. Я обрадовался сему факту и безбоязненно посмотрел направо: компания ветеринаров не обращала на нас внимания. Подошла официантка, раскрыла перед каждым из нас меню, улыбнулась и тоже не обратила на раскрытую коробку никакого внимания.
- Это копия одной из частиц сохранившегося свитка, написанного рукой пророка, — сказал мужчина в белом одеянии, отложив поданное ему ресторанное меню на край стола, — вы сделали один шаг и пронесли свиток одну меру, но благодаря вам время отступило на тысячу шагов и два тысячелетия. Свиток был разорван пророком, и частей, что я собрал, было счетом девяносто. Их хранили цари и вожди народов. Утеряны только семь. Теперь — шесть. Когда откроется последний, пророчество исполнится. Вы приблизили, и вам — поклон.
Мужчина встал и склонил голову. Решительно ничего из того, что он говорил, я не понимал. Мой собеседник положил рядом с коробочкой два кусочка мягкой черной кожи, сшитые между собой толстой нитью.
- Это — подарок пророка, — сказал он и еще раз поклонился. А потом вновь сел за стол, оживился, начал улыбаться, и как мне показалось, испытывал некоторое удовольствие от моего полного и безоговорочного недоумения.
Я уставился глазами на кусочки кожи и пытался сообразить, в чем суть розыгрыша.
- Возьмите подарок, — советовал Варух, сын Нирии, - просто прикоснитесь к нему и всё.
Если бы он не подзадоривал меня и не сверкал своей улыбкой, я бы собрался духом и попытался не спешить с прикосновениями. И ни за что не протянул бы пальцы к кусочкам черной кожи на столе, пока не прояснил, что хотел мне сказать кланяющийся веселый дяденька с апельсином на голове.
Но я протянул и прикоснулся…
(Продолжение последует)