Глава 13. Эпилог
Глава 13
Какое событие вычеркнуть из памяти?
На двух кусочках черной кожи — рукописание всей моей жизни.
Подарок Неба – сделать прочерк.
Как работать с этим «мягким диском», как отматывать время и открывать «архивы», как выбирать нужный «файл»? Ни экрана, ни кнопочек. Где начало и где конец? Варух, подскажи!
Сижу перед записной книжкой и боюсь прикоснуться к своей судьбе.
Сын учил меня: никогда не жми «мышку» и не тыкай по клавиатуре беспорядочно, торопясь и не подумав. Комп выполняет команды, подчиняясь логике последовательных шагов. Он ничего не понимает с полуслова и у него отсутствует интуиция. Каждое его действие запраграмировано, и не совершается по наитию. Комп не думает, думать должен ты. Поймешь логику программы, сможешь командовать его «мозгом».
«Представь, что перед тобой стоит человек, который ни о чем не хочет думать, но готов выполнять твои команды, — объяснял мне Павел, как надо работать с компьютером, - если ты ему прикажешь слетать на Луну, он подпрыгнет на месте, но до Луны не долетит, потому что ему не на чем лететь, и у него нет никаких возможностей исполнить твой приказ. А что он может? Взять кисть и покрасить забор. Вот и начинай командовать этому человеку: пойди в сарай, открой шкаф, на верхней полке возьми кисть, на нижней полке краску с надписью «зеленая» и сделай забор зеленым от левого угла до правого. Если ты сам знаешь, где у тебя сарай, шкаф, кисть и краска, он всё найдет, и забор станет зеленым. Водить кистью туда-сюда его научили до встречи с тобой. Если его не научили, ты сам не научишь, потому что ты пользователь, а не программист».
Я пользователь жизни. Я выполняю команды и крашу заборы, не думая, зачем и кто мне это приказал.
Я живу по программе от рождения. Сначала «мышкой» водила моя мама, потом учителя, университетские преподаватели и редактора газет. А ими — вожди со жрецами.
В меня закачивали одну программу за другой: школа, работа, семья, дети, еда и деньги.
Государство – программа трех тысячелетий, общество — ста тысяч лет. Вера в богов – отдельная программа.
Вот почему слово «программа» так любят учителя, чиновники и политики. Они тыкают кнопочки и дают команды, чтобы каждый не слонялся без дела, а елозил кистью по забору.
- Или брал кредит и покупал машину, — продолжил мою мысль Паша, — зачем думать, когда за тебя подумал «телевизор» — наш главный программист.
- Главный – не телевизор, — возразил я ему, — это всего лишь «кнопочки» для тех, кто посылает нас к забору. Но кто-то ведь сводит все программы человеческой деятельности в одну. И у него способности высочайшего уровня.
- Небесный программёр, — улыбнулся сын.
- Уж он то повыше будет ваших гугловских «облаков», — в этом же ключе отреагировал я.
Изначальный код программы был несложным: не убий, не укради, не лги… Дальше - проги логических последствий. Не поддается осмыслению причинно-следственная логика возникновения любви. Как «небесный программист» кодифицировал все её варианты, как предусмотрел миллионы нюансов, как ведет обслуживание взаимосвязи любящих людей и администрирование запутанного процесса их отношений, как вносит поправки в режиме текущего времени?
Одного человека натравить на другого проще простого, но попробуй расписать последовательность действий, результатом которых станет рождение любви. Алгоритм, вроде, понятен: уважай, не оскорбляй, не надоедай, улыбайся и дари подарки. Есть гарантия, что этого достаточно? Нет. То громкость смеха не учли, то сопля из носа не вовремя выскочила. Любви конец, завяли помидоры
Программу действий диктуют многочисленные «коды». Самый загадочный из них — код тяготения души к душе.
Как «расписать» его и сделать доступным для массового потребления, чтобы у каждого в руке был «мобильник» добрых чувств, и каждый пользовался им ежедневно?
- Копируй смайлик и посылай с утра на все контакты, что у тебя «забиты» в телефоне, - посоветовал мне Паша.
- Я могу копировать улыбку, но не могу зажечь свет из сгустка темноты.
- Кстати, имей в виду, копирование — главная цель любой программы, — заметил мне сын, - программа пишется, чтобы каждый обладатель компа мог выполнить сложную работу легким постукиванием по «клаве». В природе — то же самое. Двинул «мышкой» в постели, и пожалуйста, готова «копия» человека. Можно даже без «мышки» - в пробирке. Жизнь — это копировальная машина, а человек — один из файлов, поставленных в очередь на размножение. Всё не так сложно, как тебе кажется. Запущенная программа сотворения мира должна быть очень проста, иначе бы она давно заглючила, и программёр замучился бы искать ошибки.
- Вордовская программа почти на каждом компе, она, наверное, проста, но один набирает с ее помощью прекрасные стихи, другой гнусные пасквили. Результат от программиста не зависит. Мы «сделаны» как копии, но живем все по-разному.
- Вариантов жизни в твоей программе всего два: ты съел или тебя съели, — говорил мне Паша, - кнопки «сохранить» тебя и архивировать навечно в ней нет. Набор твоих жизненных обстоятельств — всего лишь символы цифр, алфавита и знаков препинания. Какой бы текст ты не набирал, ты просто заполняешь гигабайты памяти. Курсив, шрифты, выделение цветом — игрушки для пользователя. Смысл текста программиста не интересует. Даже если набираешь полную ерунду. У тебя всё работает? Всё. Живи, пользуйся.
- А кто определяет количество гигабайтов жизни для каждого пользователя?
- Уж точно не программист.
- Тогда кто?
- Программёр, — сын засмеялся, поглядев на моё задумчивое лицо.
- Сразу вопрос: как он определяет, по смыслу набранных текстов?
- Не знаю. Если бы мне поставили задачу регулировать количество пользователей, я бы заложил в программу число «случайных» сбросов на каждый миллион. Но от содержания текстов выбор кандидатов на сброс никак бы не зависел.
- Думаешь, ай-пи адреса кандидатов на вылет подбираются без участия программёра? Такое возможно? — спросил я сына.
- Возможно. Хотя есть один момент, который меня всегда удивляет. Вот вдруг, ни с того, ни с чего, комп начинает глючить: перестает отзываться, висит, и всё. Скажешь ему: ну, что с тобой случилось, давай поработаем, пойми, мне очень нужно, я тебя очень прошу, я очень очень тебя люблю. Он раз, и оживет. Как-будто, услышал тебя и понял. Ты свой ноут назвал каким-нибудь ласковым именем?
- Нет, он у меня безымянный.
- Назови. Перед тем, как включить, пообщайся с ним, погладь его. Компу будет приятно.
- И у компа есть душа?
- Есть.
К тридцати двум годам сын начал чувствовать одухотворенность камня и железа. Я ощутил ее присутствие в скалах, деревьях и облаках примерно в те же годы.
Мы копируем из поколения в поколение чувства любви и нежности к окружающим нас вещам и предметам. Мы с удовольствием перенесли бы их и на живых людей, да люди не дают.
Что зачеркнуть мне из своей жизни, Варух благословенный? Что изменить в её программе?
Я гляжу на два кусочка черной кожи и понимаю, если я прикоснусь к «записной книжке», подаренной пророком, моя жизнь изменится, и со мной что-то произойдет.
Я не боюсь перемен, все самое худшее уже произошло. Я просто не верю, что перемены вернут мне радость жизни.
Но подарок – это же от души и не во зло. Это мне в помощь, почему я не верю тем, кто пришел ко мне с чистым сердцем?
Зачем я обижаю людей Неба?
Подымаю правую руку и накрываю ладонью черный прямоугольник, лежащий в ящичке из дерева на самотканой салфетке из беленых льняных нитей.
Ладонь почувствовала прикосновение, жаркая волна качнулась внутри головы у висков, потом устремилась вниз под горло, в грудь, в плечи и обратно к пальцам на ладони. Я хотел оторвать их от салфетки и не смог.
Другая женщина, другая женщина, другая женщина.
Мне шестнадцать лет, я возвращаюсь из библиотеки, подымаюсь на четвертый этаж рабочего общежития, на двери своей комнаты вижу листок с надписью «Ключ в 322».
Опускаюсь на этаж ниже, стучусь в 322-ю, слышу женский голос: «Открыто».
Захожу, никого нет. Замечаю, что на кровати в левом углу комнаты кто-то лежит. «Мне нужен ключ», — говорю и отворачиваюсь, чтобы не глядеть на кровать. «Подойди, вот он», — говорит женщина.
Я подхожу, вижу, что она в ночной рубашке. «Где?», — стою рядом, осматриваю подоконник и крышку тумбочки.
- Садись, - говорит женщина и показывает на край кровати. Я присел рядом с ней.
- Майку сними, — говорит она.
- Майку? — я удивляюсь, но сердце уже колотится, оно всё понимает.
- Ну, ложись так, — женщина отодвигает одеяло.
Я ложусь в майке и через нее ощущаю мягкое, теплое тело, прижавшееся ко мне.
Я лежу и не шевелюсь, я не знаю, что надо делать.
Женщина берет мою руку, тянет ее к себе, потом ниже, ниже.
И вдруг моя рука попадает во что-то мокрое. Я отдергиваю ее. Женщина хочет снова прижать ее к себе, но я сопротивляюсь и вскакиваю с кровати.
Другой рукой открываю дверь и ухожу, а «мокрую» держу перед собой, не зная, обо что ее вытереть.
В моей комнате слышатся голоса, Саша Краснов, в комнате которого я поселился, уже вернулся.
- Что случилось? — смотрит он на мою вытянутую руку.
- Обжегся, - ответил я, включил воду и сунул руку под струю воды.
Саша убежал из комнаты. А когда он возвращался, его хохот был слышен еще с третьего этажа. Потом хохотал весь четвертый этаж, а потом всё общежитие.
Саша хотел помочь мне обрести подругу. Подруга была не против. Но я — «обжегся». Те, с кем я обитал в рабочем общежитии, спустя десятилетия спрашивали меня: а помнишь, как ты ключ в … искал?
Через три месяца я поступил в университет и в рабочее общежитие никогда не возвращался. С этой женщиной я встретился потом один раз на свердловской «плотинке», Мы разговаривали долго, она много рассказывала о себе, призналась, что я ей понравился сразу, как только появился в общаге, предложила встретиться снова. Я согласился, но дату свидания не назначил. И всё. Наши судьбы разошлись теперь уж навсегда.
Ты прав, Варух, я действительно думаю о том, что свяжи я свою жизнь с другой женщиной, я прожил бы ее иначе. Но здесь мне нечего вычеркивать. И перечеркивать.
Сахалин, северный поселок Ноглики, я в командировке, в гостинице пока нет мест, меня просят заглянуть часа через два. Хожу, слоняюсь по поселку, заглядываю в магазины. В одном замечаю явно приезжую женщину: она не так одета, у нее слишком яркий жакет красного цвета, юбка чересчур белая для далекого поселка, а туфли совершенно неподходящие для улицы, где ездят на гусеничных вездеходах и «Уралах»-тягачах.
Шпилька ее туфелек окрасилась в цвет глины до самой пятки. Она заметила, как я смотрю на шпильку, вышла из магазина, вынула из сумочки платочек, попыталась обтереть туфельки и начала оглядываться, куда выкинуть платок и как пересечь улицу, не наступая в грязь.
- Помочь? – я вышел вслед за ней.
- А как вы тут поможете? — она показала на колею, которая была глубиной по колено.
- Могу перенести, могу показать переход, где местные жители положили доски.
- Покажите переход.
И мы пошли вместе туда, где за поворотом был сделан настил. Я был прав, она тоже прилетела в командировку — на самолете из Южно-Сахалинска. А я — на вертолете из Охи.
Мы провели вместе весь вечер. Сидели за столиком в буфете, гуляли под луной вокруг гостиницы по пятачку сухой земли. Сто метров туда и сто метров обратно.
Места в номере мне так и не нашли, но выдали раскладушку и матрац для обустройства в коридоре.
Вот время ночи — уже 2 часа. Администраторша гостиницы выключила лампу и исчезла из своего закутка, а мы всё шепчемся и шепчемся в углу на стульях у нераскрытой раскладушки. Она мне про Бодлера, я ей про Ремарка, за временем никто не наблюдает. Наверное, утро было близко, когда она шепнула:
- Вы в походы ходили?
- Ходил.
- Давайте ляжем, как в походе…
- На раскладушку?
- Она не выдержит. У меня в номере кровать-полуторка. Пойдемте, только не шумите. Я лягу первой,
- Номер одноместный?
- Пятиместный.
- Так, как я там…
- Тсс, тихо! Пошли!
Мы входим в темноту, иду след в след, жду, когда она переоденется и ляжет, слышу почти беззвучное: «Теперь вы».
Ложусь.
Можно спать, касаясь, но не прижимаясь. И тут у меня начинается дрожь в теле. Такая, как после долгого купания в холодной реке. Стараюсь сжаться в комок, замереть, скрыть приступы трясучки, и чем сильнее напрягаюсь, тем ощутимей меня колотит.
Она кладет на мое плечо руку, ее дыхание становится ровным, уставшая женщина засыпает. Кажется, успокаиваюсь и я.
Утром в номере я слышал много женских голосов. «Это мужчина, что ли?», — спросила одна из тех, кто одевался. «Да», — ответила моя спутница по ночному «походу», покинула постель и тоже начала собираться по своим командировочным делам.
Из номера я выходил последним. «Хорошо выспались?», — спросила меня администраторша. Хорошо. «Больше так не делайте, у нас так не принято», — сделала она мне замечание и этим ограничилась.
В обед я улетел в тайгу на трассу к бригаде, прокладывающей нефтепровод. Вернувшись в Южно-Сахалинск, с цветами и вином поспешил в гости к женщине, приютившей меня на своей постели.
Она была старше меня на десять лет, и в одну из встреч, когда поэзия души переходила к прозе тела, уверенно сказала мне: «Не надо».
И всё же я приходил еще не один раз, чтобы побыть «в походе» с интересной женщиной. Я так увлекся и был ей так благодарен, что свой очерк о бригаде сварщиков хотел подписать её фамилией. Я помню фамилию женщины – Парубенко.
Заведующий отделом в газете, серьезный и умный дядечка, спросил: « А почему текст подписан не твоим именем?». Это будет мой псевдоним, объяснил я ему. «Ты украинец?», - поинтересовался он. «Нет, — отвечаю, — мне этот псевдоним просто понравился». «Не надо нам тут ничего «рубать», — пошутил он, — привыкай к своей фамилии под каждой строчкой, что ты написал. Очерк неплохой, но если наврал про ребят, они тебя с любым псевдонимом найдут и сами порубают».
Ребята и вправду меня нашли. Чтобы пригласить в ресторан по случаю «красного стыка» и отпуска на «большую землю».
Мой «красный стык» закончился тогда же. Через неделю я улетел и никогда не возвращался на остров, где для души моей стояла «прекрасная погода».
Любовь была близка, я испытал ее предощущение.
Ни одна из женщин в этом мире не принесла мне горя и разочарования. Когда я кому-нибудь говорю, что от женщин меня трясет, никто не понимает, что я хочу сказать.
Свою жену я встретил в студенческом отряде на «картошке». Девушек в нем было больше ста. Как командир отряда, я мог легко заговорить с любой, и мне полагалось делать это, чтобы сырой холодной осенью 1978 года укреплять в девичьем стане боевой дух и жажду к трудовым свершениям.
Но к одной девушке я боялся приблизиться: к той, что работала на кухне. Мне не хотелось никому показывать, что она мне нравится. Если глядел на нее, то украдкой, мельком, как бы невзначай. Командир, в отличие от рядовых, имеет право отираться вокруг кухни, вроде как контролируя запас продуктов, подвоз воды и дров. Я отирался, и на огне печей вместе с пшенной кашей закипало чувство.
Почему-то самые сильные и светлые переживания пытаешься утаить от окружающих. Они не предназначены для всенародных референдумов.
Ненавидеть мы предпочитаем толпой, а любить — по одиночке.
Зайдешь в барак на кухню, и ты уже не ты. Какой там командир, ты — жалкий робкий новобранец невидимой армии любви.
В середине «картошки» у меня хватило смелости подойти к девушке и спросить, как ее зовут. В последний день уборки, когда девчонки рассаживались по лавочкам в кузове грузовой машины, чтобы отправиться на вокзал Красноуфимска, я заскочил в кузов и спросил ее: можно, я приду к вам в гости, когда мы вернемся в город? Она дала знак головой, глазами, губами — можно.
Я спрыгнул вниз и от радости закричал, но не какое-то слово и или какой-то знакомый возглас типа «ура» или «оле-оле-оле». Это был просто крик. Душа вырвалась наружу, а голова не успела придать звуку какую-нибудь известную дотоле форму.
Крик душевной радости неповторим и оставляет неизгладимое впечатление. Моя супруга не может забыть его по сей день.
Для меня выбор женщины был завершен в тот миг три десятилетия назад.
Уважаемый Варух, я не хочу и не буду менять свой выбор. Женский вопрос мог меня испортить. Но если я чего-то не понимаю по женской части, пусть все останется, как есть.
И как было.
Когда достиг с девушкой моей мечты последнего предела близости телесной, я понял, как далеки мы друг от друга в привычках, интересах и поведению в быту. Мне показалось, что жить совместно нам не суждено. Я был расстроен и растерян. Как же так, с самой прекрасной девушкой на свете невозможно провести день без взаимных упреков. Среди кого и где еще искать мой идеал?
Настало последнее студенческое лето, мы разъехались: она к матери в Тюмень, я к матери в Тавду. Мы не прощались, хотя, быть может, и она подумала, что эта разлука, наверное, навсегда.
И тут звонок по межгороду в кабинке городского «узла связи»: у нас будет ребенок. Кричу в тяжелую трубку на железном проводе: «Срочно приезжай ко мне!».
Когда мужчина и женщина нашли друг друга, небо поможет им себя не потерять.
Сын помирил нас до своего рождения.
После рождения он делал это снова и снова. Когда я оказался в рядах вооруженных сил, я был вооружен его фотографией, на которой он в возрасте двух месяцев смотрел с рук мамы на меня пристально и с любопытством: как там идет служба? У нас с ним были одинаковые прически — я на лысо, и он на лысо. У меня состригли, а у него еще не выросли.
Я каждый день писал им письма. Это несложно, когда наорешься в усмерть с теми, кто сутками маячит перед глазами сапогами и грязной формой, а тебе весь день хотелось бы очутиться в кругу тех, кто ходит в нарядном платье и качается на ручках в смешных ползунках.
Прошло тридцать два года. Совсем недавно, после небольшой ссоры с женой по поводу крошек на полу и не вымытого ковшика в ведре, я спрашивал Павла: «Может, нам пора развестись?». «Не, папа, не надо: вам вдвоем будет легче», - ответил сын.
Он снова оказался прав. Нам вдвоем сейчас немного легче, чем, если бы каждый из нас переживал смерть сына в одиночестве.
Мне многое хотелось бы в своей жизни поменять, Я безжалостно вычеркнул бы из нее все вспышки гнева, все грубые слова, все пьянки, десятка два своих статей в газетах и на сайте, и сотни три других своих проступков. Но выбрать надо только один факт. Конкретный. Какой?
В студенчестве мечтал работать в «Комсомолке». Сначала не сложилось, а после, в конце пути, отдал ей десять лет. Мечта исполнилась, но слишком поздно, когда газета, избранница гражданского служения, ушла в ларек работать продавцом. Профессиональный уровень по-прежнему высокий, но на прилавке — сдоба и газетная стряпня. Фаст-фуд, закуска и салаты в удобной упаковке для тех, кому перекусить важнее, чем наесться. Горячее питание для червячка в душе, который просит «заморить», а не насытить.
Нет газет для домохозяек. Есть газеты для хозяев. И «Комсомолка» знает, кто во главе домашнего стола.
О политической карьере я даже не мечтал. Меня просили что-то организовать или даже возглавить. Просили прекрасные, честные и в высшей степени порядочные люди, которым я не мог отказать. Организовывал и возглавлял. Как движение народного фронта в 1989 году или ячейку партии Народной свободы в 2011. Но строить на этом жизнь не рвался, не стремился, не хотел. Почему? Не видел цели лично для себя. Помочь — дело моей чести. Добиться власти — над кем, над чем, для чего?
Спартак не жаждал власти. Ахилл — тоже.
Быть властолюбцем, любить власть — разве больше нечего и некого любить?
Я первый в городе вышел с плакатом поддержки Ельцину, когда его нашли в канаве, когда он каялся с трибуны партии КПСС и мямлил о своих ошибках, а потом взъелся и взбрыкнул. Зачем я вышел? Хотел помочь тому, кто был осмеян, унижен и попал в опалу. Не более того.
На первом съезде народных депутатов он сидел передо мной через шесть или семь рядов кресел. Я видел его спину в темно-синем пиджаке. Когда он вставал и выходил из зала, я смотрел на его лицо, а он — поверх голов.
После второго или третьего дня заседаний мы оказались рядом, когда выходили из Боровицких ворот Кремля. Он первый раз посмотрел мне в лицо, заметил на моей груди депутатский значок и сказал: «Если надо, могу подвезти». Я ответил, что живу в гостинице «Россия», и сказал спасибо. Он повернул направо и пошел к белому «москвичу», припаркованному у кремлевской стены чуть ниже ворот. Там стояли две машины, он сел именно в «москвич». В ту минуту я был рад, что помогал такому человеку.
Мы с ним встретились с глазу на глаз еще два раза. Он был уже руководителем страны. Один раз, когда попросил подписать номер газеты «Тюменские ведомости», в котором были опубликованы его фотографии во время игры в волейбол. Эти снимки нам подарил его однокашник, живущий в Тюмени. Ельцин посмотрел публикацию, вспомнил имя однокашника, спросил меня, играю ли я сам? Ответил ему, что волейбол люблю наблюдать со стороны, а сам увлекаюсь другим видом спорта. Он не стал уточнять, каким, с удовольствием расписался на газетной странице и после этого задал второй вопрос: «Живешь все еще в гостинице или переехал?». Я ответил, что по-прежнему в гостинице, потому что большую часть времени провожу в Тюмени. Разговор закончился.
Третий раз мы общались, когда я пришел в его приемную получать разрешение на издание у нас в области его книги «Исповедь на заданную тему». Тогда он поинтересовался, сколько мне лет, что умею еще делать, кроме газеты? Я ответил, что ничего другого не пробовал. «Может, тебя пристроить куда-нибудь?», — сказал мне Борис Николаевич. «Надо подумать», — ответил я Борису Николаевичу. «Надумаешь, приходи, я тебя запомнил», — напутствовал он меня. Но больше мы с Борисом Николаевичем не встречались.
4 октября 1993 года я видел, как на Красной Пресне сограждане стреляют друг в друга. Друг – в Друга. А танки — по правительству. И проклял политиков, политику, Москву и Кремль. Семь лет ноги моей не было в столице. И все эти семь лет я ни разу не позвонил ни одному знакомому мне ранее столичному политику.
Что тут менять? Тут всё надо менять, а не переиначивать отдельный факт нашего последнего разговора с президентом. И не просить его сейчас, используя предоставленную возможность, «пристроить» меня «куда-нибудь», а требовать переустроить мир. Но разве Борису Николаевичу это было по плечу?
Чего в «записной книжке» ни коснись, мне для себя черкаться в ней нет смысла. Жизнь прожита без дела, которое мне надо завершить. Так что менять? Профессию? Страну?
В Америке мне предлагали остаться навсегда и получить гражданство. Быстро. Буквально, в считанные дни. Ради сиюминутной политической цели. А дальше — живи, как сможешь. Будь американцем, учись, работай, добивайся и гордись собой. Сделай шаг в неизвестность, рискни, здесь все такие.
Хорошая страна. Все остальные — артефакты из руин тысячелетий. Они рискнули, преодолели океан, расчистили пространство и продолжают расчищать, скрипя фургонами по прерии планеты. Индейцы в ауте. Особенно в Иране, где к белым людям недоверие с эпохи аргонавтов.
Американцы – славные люди. Они гордятся каждым, кто рискнул, прижился, пустил корни и расцвел. Мистер Боинг, мистер Сикорский, мистер Обама. Я радуюсь за вас. Однако, я заметил, с каким настроем бывшие русские читают и слушают новости о России. Они как будто радуются, когда им сообщают, что у нас всё стало плохо, а будет еще хуже. Им эти новости — бальзам душе и оправдание риска. Я так — не могу. Когда тоскуешь по сыну, жене и матери, нет сил сказать Родине — прощай. И уж тем более, желать ей бедности, болезни и несчастья.
Я знаю, какой факт вычеркну из книги записей пророка.
Питсбург, ночной бар, я в кругу сталеваров, зашедших после работы поиграть в бильярд и выпить. У них зарплата — под 60 тысяч долларов год, они могут себе позволить гульнуть с устатку, то есть хлопнуть по семнадцать капель вискаря и весь вечер гонять шары, шутить и спорить. О чем, не знаю, я не владею английским.
Мне в Америке удивительно везло: я не видел ни одной драки. Глубокой ночью в Нью-Йорке на 5-й авеню я был самым страшным из прохожих, потому что шел и озирался, а остальные всего лишь прогуливались. Некоторые даже совершали пробежки в спортивной форме с наушниками на ушах.
В парке напротив дома, где жил Джон Леннон, я заснул на скамейке от усталости, и меня никто не потревожил до утра.
В Сан-Франциско я заблудился на окраине, мне путь до центра показали проститутки, а сутенер, серб по национальности, на сносном русском объяснил, где я могу заночевать.
В Вашингтоне я провел ночь на картонках в двухстах метрах от Белого дома. Там перед входом есть лужайка, куда выходит президент. А точно напротив, за забором через дорогу, еще одна, где собираются ночные барабанщики. Днем они держат плакаты, стучат в барабан и чего-то требуют от президента, вечером тут же ужинают, запивая горячих собак горячительным из бутылки, что весь день провисела во внутреннем кармане куртки, а ночью – танцы под тот же барабан. На лужайке с видом на Белый дом.
Там весело, мне понравилось.
В каком-то городке с населением в пару тысяч человек я оказался первым русским, которого это население увидело живым и не на экране. Вся полиция графства приехала познакомиться со мной. То есть сразу три стража порядка, там больше не было.
Меня прекрасно накормили в заведении, где к блинам и оладушкам подавали тридцать видов джемов и варенья.
Местные жители — чудо как хороши и добры. Жаль, не удалось душевно поговорить: они не знали русского языка, что им простительно, а я не знал вообще никакого языка, что действительно меня не красило, а их удивило и озадачило. Я был хуже китайца, потому что имел большие глаза, но не владел ни одним из европейских языков, включая польский.
Я вспоминал какую-нибудь немецкую фразу, среди жителей городка сразу находился потомок немецких эмигрантов, он начинал тараторить, я ничего не понимал, и диалог заканчивался. Произнесу французское слово, выныривает толмач с французского, я снова ни бум-бум. Но пассаран — тут как тут какой-то мексиканец. Брависсимо — около меня аж два итальянца. Проше пани — и рядом со мной стоит красавица польской крови. Вроде, среди окруживших меня людей были и китайцы, но те не подошли. Они догадливы.
Голодным меня не оставили, чаем напоили — язык не особенно нужен, когда тебе рады, когда и без всяких просьб странника и чужака торопятся накормить и обогреть.
Всё было прекрасно, пока я не попал в тот ночной бар, забитый сталеварами.
Во время путешествия по Америке я ни с кем не пил вина. Опасно, думаю, в чужой стране. Все пьяные — безумны и противны. Среди своих, таких же сумасшедших, быть пьяным не грешно. В гостях — другое дело. Безумный гость — позор его отчизне.
Но сталевары были настойчивы и раскалили обстановку до красна. Не знаю, как по-английски звучит вопрос «ты меня уважаешь?», но уверен на сто процентов, что именно этот вопрос вертелся на их английских языках.
Поначалу они пригласили меня сыграть партию в бильярд. Я отказался, потому что никогда в него не играл и, честно говоря, даже столов бильярдных наяву не видел, только в кино.
Сунули мне в руки кий, потянули дружно к столу — учить. Я попал кием в шар, который поскакал по зеленому сукну, стуча по лбам всех встречных на своем пути. Один из отскочивших, самый лобастый, с какой-то цифрой на своих боках, метнулся в дырку у борта.
Сталевары дружно заорали, захлопали в ладоши, подняли большие пальцы вверх. Они пришли к выводу, что можно начинать игру, и выделили мне первого соперника — высокого крепкого парня. Я положил кий на угол стола, извинился, поклонился и вежливо отказался, пытаясь разъяснить американским парням из горячего цеха, что я не притворяюсь и не уклоняюсь, я — не умею.
Сталевары, вроде как, поняли и поверили, но парень обиделся. Он подошел к моему столику, сел напротив и стал мне что-то говорить. Я улыбался и ничего из его жаркой речи не понимал.
Он махнул бармену рукой, тот прибежал с бутылкой и двумя стаканами. Парень налил в стаканы по половине. Он поднял свой и показал глазами на мой. Я взял его. «Рашен?» — спросил парень. «Рашен», — ответил я. Он сделал знак рукой, которой взял стакан, что мы должны с ним это выпить. Наверное, за вечный мир и дружбу крепче стали. И, видимо, за продолжение поединка в том виде спорта, в котором, по его представлениям, русские особенно сильны.
Я провел пальцем по краю жидкости в большом широком стакане и показал, что он установил планку для прыжков в высоту на слишком низком уровне.
Бармену мигнули, и бармен начал помаленьку доливать. Вокруг нас сгрудились друзья парня. Я молчал, уровень подымался и достиг линии обреза. «Себе», — кивнул я парню на его стакан. Друзья-болельщики зашумели в знак одобрения, парень согласился, бармен выровнял наши исходные позиции.
Я вспомнил, как пил фронтовик и инвалид первой группы дядя Ваня свой первый стакан за столом, на котором дымился тазик с пельменями, — не морщась. И сделал так же.
Парень смотрел, как я поставил пустой стакан на стол, не занюхивая, не втягивая в себя воздух и не закусывая. По-моему, он сдался, не начав «игру». Поднял, начал всасывать жидкость маленькими глотками, на середине поперхнулся и чуть не срыгнул все выпитое обратно.
Как меня хлопали по спине, как галдели в баре многочисленные работяги со сталелитейного завода, я еще помню, но потом — все завертелось в голове: и стол, и сталевары. Мне стало тяжело и грустно, мне всё здесь надоело, я устал от добрых, шумных, но чужих людей. Я хочу домой.
Именно в этот день и в этот час на родине, где уже взошло солнце, мой сын играл с ребятами на крыше детского садика, спрыгнул вниз, поскользнулся, ударился головой о штырь у крыльца и потерял сознание. Затем на «скорой» его повезли в больницу, нейрохирурги час за часом вынимали кусочки черепа, вдавленные в оболочку мозга.
Когда я прилетел в Тюмень и вошел в свою квартиру, мать супруги произнесла: «А Пашенька в больнице» и зарыдала. Где, в какой палате? Она ответила, я помчался. На больничной койке лежал мой сын. Он был в сознании, он мне обрадовался, а супруга, сидевшая рядом с ним в домашнем халате, сказала: «Мы, вот, здесь», и слезы полились по ее лицу.
До этого случая я пять лет не пил и не выпивал. Я отказался от праздничных пирушек и редакционных посиделок ради воспитания сына. Одна слабинка далеко за океаном, и в тот же час — трагическое крушение в семье. Такое не могло произойти случайно. Случайно — не могло, да, Варух?
После этой травмы сын не посещал уроков физкультуры до окончания школы. Он жил и учился не так, как все. Свободное время посвящал исключительно освоению компьютерной грамоты, я покупал для него самую современную и дорогую технику. Он привыкал заниматься только тем, что его увлекало, и сутками сидел за компом. Все остальное постепенно становилось ему неинтересно. Он привыкал бездельничать. Я относился к этому спокойно: что поделать, раз так случилось.
И зря.
Дети не должны бездельничать. В моем детстве у меня была тьма обязанностей: мытье полов, огород, дрова, вода, весной — картошка, летом каждый день — мешок свежей травы для поросят, осенью опять картошка, зимой — уборка снега, круглый год – стояние в очереди за хлебом и ремонт всего, что протекало, выключалось и падало в большом подворье.
Сына мы старались поберечь. Он стал хорошим программистом, но его не волновала чистота жилища. Где беспорядок, туда приходят бесы. Они пришли. И я тому виной.
Водил я сына и в спортивную секцию, и брал с собой в спортивные лагеря, но распорядок тренировки полтора часа в день — это очень мало, чтобы держать себя в руках всё остальное время суток.
То, к чему не привык в детстве, к тому не привыкнешь никогда. К порядку. Заставить силой — могут, но сам себя не пересилишь.
Вычеркнуть бы из памяти тот стакан, наполненный «с горкой» ядом моей жизни. Что скажешь, Варух?
Я не слышу ответ. Я не чувствую отзвука Неба.
Есть факты пострашнее? Есть что-то глубже и важней?
Наверное, есть, но я боюсь признаться. Себе сказать причину всех причин.
Сыну четыре годика, я лежу на спине, мы играем. Сын прижимает ручки к своей груди, закрывает глаза от страха и падает на мою грудь. Я ловлю его и ставлю на ноги. Я – парашют. Он хохочет, радуется, потом опять закрывает глаза и — бух на меня. Ловлю, ставлю, ловлю, ставлю. Десять, двадцать, сорок раз. Супруга беспокоится, не вредно ли так падать, но мы продолжаем, он верит, что я всегда поймаю, я верю, что мой глазомер не подведет.
Это была наша любимая игра. Она заканчивалась тогда, когда сын падал мне на грудь и не хотел вставать. Лежал и отдыхал под моим подбородком. Миг счастья, миг любви, миг близости отца и сына.
Но в один из дней текущей жизни, когда я включал радиоприемник «Океан», увидел, что штекер сети сломан. До этого я просил сына не прикасаться к нему, объяснял, что штекер разболтался, что проводки могут выскочить и ударить его током. А тут обнаруживаю, что сын пытался их вытащить из штекера, разумеется, не выдернув вилку из розетки.
Мы как бы поссорились по этому поводу. Я даже прикрикнул на него. А потом лег на диван, и сын тут же взобрался на него, чтобы прыгнуть на меня и начать игру. А я не разрешил. «Раз ты такой, не буду больше тебя ловить», — сказал я ему и повернулся на боку к стене.
Он не сказал «Ну, давай, папа, повернись!». Он ушел и больше никогда не просил меня поиграть с ним в «парашют». И ни разу после этой мимолетной размолвки не засыпал на моей груди.
У нас с сыном были хорошие отношения и с каждым годом они становились все более дружеские. Но мы не обнимались и не прижимали друг друга к своей груди. Так у нас повелось, так у нас сложилось.
Прошлой осенью в сентябре я приехал на дачу и увидел, что вокруг сына опять стоят пустые пивные бутылки. Я расстроился, а он меня успокаивал:
- Всё нормально, на свежем воздухе и под баньку — можно.
- Ты же обещал, что будешь кататься на велосипеде, делать пробежки, ходить за грибами..
- Я делал. Хочешь, проверю твой пресс.
- Проверяй, - я повернулся к нему и поднял руки.
Он ударил, но его кулак соскользнул в сторону, и сын чуть не упал на пол. Я подхватил его и посадил на лавку.
- У тебя удар стал, как у комарика, ты ослаб, Паша, ручки тоненькие, мышц почти нет, давай выбросим все бутылки, давай завтра вместе сделаем зарядку на озере.
- Давай, - согласился Паша.
Утром он еле встал. Мы поехали за грибами почти в обед, я бегал вокруг машины, а сын стоял и курил около нее. Мне очень хотелось найти боровика и показать, какая у него грандиозно белая, чистая и крепкая «нога». Мы переезжали с места на место, я находил белые следы срезанных под корень боровиков, но не нашел ни одного нетронутого.
Решили после следующих дождей охотиться на них вдвоем и раньше всех прибыть на место сбора.
Потом поехали в город. Я — работать на сайте, сын — сидеть за компом. «Появилось много нового, начинаю отставать. Надо догнать», — сказал он мне.
Он вышел из машины на улице Горького. Я остался за рулем.
- Только не покупай пиво, обещаешь?
- Ладно. Без пивасика скучно, но попробую.
Мне бы выйти тогда из машины, обнять его, прижать к себе, предложить быть вместе и не расставаться, чтобы ему легче было сдержать обещание. И спать с ним рядом. Я думал об этом и даже сказал ему, не вылезая из-за руля:
- Может, мне с тобой остаться?
- Не, не надо. Я сам.
Мы работали и переписывались по электронке. Потом я заметил, что в его письмах появились ошибки, они стали длиннее, эмоциональнее. «Ты выпил?», — написал я ему. «Да», — ответил он. «Это — конец», — послал я ему слова отчаяния. «Это — не конец», — тут же ответил сын.
Больше он на мои письма не отвечал.
Паша — умер.
В его комнате не нашли ни вина, ни наркотиков. Только початый пузырек валосердина, который я допил, когда приехал Сережа Суразаков и помогал мне вызывать полицию.
Знаешь, Варух, если это в твоих силах, вычеркни не сайт, не Америку, не пиво, не валосердин. Вычеркни тот день, когда я отвернулся на диване.
Прими покаяние моё в слезах моих.
Я оторвал ладонь от «записной книжки» и ждал, что произойдет. Закрою глаза — в голове усталость и пустота. Ничего не мелькает и ничего не звучит. Открою — стол, закрытая коробка, ветви черёмухи качаются в окне.
Ждешь чуда, а чуда не было и нет. Одни лишь наказания, наказания, наказания…
Я положил коробку в шкафчик, где складываю телефонные справочники, документы и блокноты. «Терпи и жди, когда наступит твой черед, — сказал я самому себе, — увидимся не раньше».
Но мне всё же стало полегче на душе. Когда вышел из комнаты, маманя бросила на меня взгляд, она теперь всегда с тревогой смотрит на меня. Моя маманя не заметила красноту моих глаз: ей 86 лет, и зрение не позволяет распознать мое состояние, пока я не заговорю. А я не говорил, прошел на кухню, стал размышлять о мелком и земном: чего бы мне поесть, что там у нас на плитке в сковороде?
Слышу, звонит домашний телефон. Мой брат Вадим, наверное, он каждый день звонит.
До меня доносятся слова мамани: «Хорошо, сейчас позову». Кто может мне звонить на домашний, я тысячу лет никому не даю этот номер? Зачем, когда есть мобильник, и он всегда со мной.
- Кто? - кричу из кухни.
- Барышня, - отвечает маманя и, видимо, держит трубку, ожидая, когда я подойду.
Что же, иду, беру, произношу всегдашнее: «Слушаю».
- Виктор Алексеевич?
- Да.
- Я звоню вам из Пензы.
- Есть такой город.
- Моё имя – Даша.
- Хорошее имя.
- Дарья Щетилина.
- Щетилина?
- Да, моя мама — Наталья Александровна Щетилина.
- Наташа?
- Да-да, Наташа, вы помните ее?
- Конечно.
- Мы с мужем поедем в Сургут 30 марта, и я хочу на один день заехать к вам в гости.
- Буду рад, Даша, приезжайте.
- А 2 апреля мы поедем дальше в Сургут, мой муж 5 апреля должен быть на работе.
- 2 апреля не надо, лучше 3 апреля.
- Почему?
- Это у нас в Тюмени день памяти погибшим в авиакатастрофе.
- Поедем 3 апреля, у нас есть запас времени, посмотрим ваш город.
- Ваш муж не носит рыжую чалму?
- Не, - засмеялась девушка, — его зовут Святославом.
- Договорились, Даша. А с твоей мамой можно сейчас поговорить?
- Я дам вам ее номер, она скоро придет.
- Когда?
- Где-то через часик. Я ей скажу, что вы будете звонить.
- Всё, Даша, жду. Святославу — пламенный привет.
Разговор закончился, но интонации голоса девушки не утихают в ухе, они кажутся мне удивительно знакомыми. Так она её дочь, чему ты удивляешься, меня с сыном тоже постоянно путали по голосу в телефоне, когда мы вместе работали в «Комсомолке» - говорю я себе, но переключаюсь в памяти не на годы, проведенные вместе с Павлом в редакции газеты, а туда, где море и солнце, где мне 32 года, где я увидел на каменистом сочинском пляже стройную девушку по имени Наташа.
Это не воспоминания о южном романе. Тут всё другое. Она мне понравилась поразительной стройностью тела. Девушка, которую одежда только портила. Чаще бывает наоборот. На южных пляжах все стройны, пока не снимут платье. На северных то же самое, но теплых дней значительно меньше, поэтому в северных городах девушки стройны почти всегда.
Я подощёл к ней, когда она мыла фрукты у пляжного краника, и без стеснения сказал: «Вы – жемчужина Сочи, гостиницу назвали в вашу честь».
Девушка ничего не ответила. Да я и не ждал ответа: пошел дальше и лег на камни у воды, прикрыв глаза от солнца. И вдруг рядом со мной кто-то шуршит камнями и располагается у самого моего бока. Голову повернул — она.
Мы не флиртовали и не кокетничали.
- Вас как зовут, — спросила девушка.
- Виктор.
- Меня – Наташа. Вы женаты? — она показала на моё кольцо.
- Да.
- Можно, я побуду с вами, чтобы ко мне никто не приставал?
- Конечно.
- Спасибо.
Довольно долго мы ни о чем не говорили. Когда уж искупались, тогда разговор потихоньку завязался и пошел, пошел — на пять дней с перерывом только для ночного сна. Жила она с тетей, я к ним не заходил. Провожу до крыльца и — к себе. Утром, часов в десять, мы поздороваемся на камнях и до заката вместе.
Девушка была умна, хороша собой, стройна неимоверно, но чем больше она рассказывала о себе, тем больше мне ее становилось жаль.
Она влюбилась в парня в своей Пензе, а тот, когда узнал, что девушка забеременела, бросил ее. И тетя повезла ее на море, чтобы она не сделала чего с собой или ребенком. Наташа не ругала этого парня, но все думала, думала, спрашивала меня, почему он так поступил, почему мужчины такие?
Я был ее на десять лет старше и пробовал чего-то объяснить.
Через пять дней я провожал ее у электрички. Тетя спросила меня: «Вы не поедете с нами?». «Нет», — отвечаю. «А я уж думала, нашелся человек», — произнесла тетя и вздохнула. Переживала она за девушку, сильно переживала.
Мы не переписывались с Наташей и не перезванивались. Мы, кажется, не обменялись даже адресами. И расставались на перроне навсегда.
Слово «навсегда» – отменяется. Я набираю ее номер:
- Здравствуй, жемчужина!
- Здравствуйте, Виктор!
- Не беспокойся, Наташа, я встречу твою дочь, места у меня хватит. Она похожа на тебя?
- Похожа.
- Тогда я легко узнаю ее.
Разговор опять начался с мелочей, но, как и два десятилетия назад, быстро стал сердечным, доверительным и откровенным.
Наташа дважды выходила замуж и дважды разошлась. Дочь Даша — единственный ее ребенок. День рождения у Даши — в мае, как и у меня. Ее муж Святослав — врач в сургутской клинике. Не главный, но уже чем-то в ней заведует. Он значительно старше Даши, и это обстоятельство беспокоило Наташу.
- Да они оба малышата, — успокаивал я сорокалетнюю женщину, — для нас все двадцатилетние — карапузы в розовых штанишках. Да, Наташа?
- Она у меня очень самостоятельная, — рассказывала Наташа, — научилась водить машину, сама поступила в институт на бюджетное место и училась без троек.
- Даша работает уже?
- Еще с третьего курса. Она уже — старший менеджер компании «Русский стандарт». Теперь просит перевести ее в ханты-мансийский филиал. Там очень холодно у вас в Сургуте?
- Знаешь, Наташа, от Тюмени до Сургута почти столько же, сколько до Пензы. Но я был в Сургуте много раз — это не самый худший город на планете, поверь.
- Я верю вам, Виктор. И хочу извиниться.
- За что, Наташа?
- Я с детства говорила дочери, что вы — ее отец.
- Как...
- Извините меня. Пожалуйста! Когда она спросила, кто ее папа, я рассказала о вас. Я не думала тогда, что она вырастет и захочет вас найти. Сегодня с утра она обзвонила сто номеров и нашла. Теперь сама не знаю, что делать.
- Я знаю, что делать, Наташа. Какой торт ей нравится больше других?
- «Эсмеральда».
Скажи Даше, что Квазимодо уже отправился за цветами для Эсмеральды. И больше ничего не говори.
Детям не нужна правда. Детям нужна любовь. А нам – ее отсвет.
Эпилог
Даша и Святослав гостили у меня два дня. Господи, как она похожа на свою мать! Жемчужина!
Я познакомил их со своей супругой, с которой всё предварительно обсудил. Женщины долго о чем-то говорили отдельно от нас, мужчин. Смотрели вместе фотографии и даже вместе посетили храм.
А мы со Святославом болтали о политике, о здравоохранении, о здоровье населения вообще и северного, в частности.
Ему, между прочим, не двадцать лет, а тридцать два.
Когда он назвал цифру, я улыбнулся. Святослав подумал, что это улыбка снисхождения к молодости собеседника. Он даже вежливо заметил мне с укором, что я совсем не так стар, как хочу выглядеть.
Моя улыбка предназначалась для врача иной «клиники».
Варух, как вы точны в деталях. И мне и моему сыну было — тридцать два.
Я прикоснулся к рукописанию пророка раньше срока и понял точность предварительных набросков финального итога. Всё учтено. Лишь не дописана последняя строка. Но ее место на листе давно известно. И лист уже несут к подножию великого престола. Осталось прикоснуться к ремешку на поясе и снять прибор писца.
Варух благословенный, спасибо за совет и откровение Неба!
В зачет пойдут лишь строчки о мгновениях душевной радости и духовной близости. По ним определят смысл появления и результат присутствия каждого среди живых.
Счастие неизменное и цель нашего бытия — не в голове, а в сердце.
Любовь мучает сердце и терзает душу во имя нашего спасения.
Всё остальное — прах пустословия.
Канун 2
Кто придет и скажет, кого вы услышите и за кем пойдете?
Тот, кто чист для начертания десяти строк.
Щит героя красен, воин в одеждах багряных, он склонит голову и встанет на колено.
Сними диадему и сложи венец.
Укрепи крепость свою, исправь печь для обжига, пойди в грязь и меси глину.
Исследуй себя внимательно.
Не покоряй ближнего, и самый дальний будет тебе служить.
Что движет теми, кто двигается молча?
Ветер беззаконий и упорство злого сердца.
Зависть съедает не то, что принадлежит вам, а то, что вы отняли у них.
Религия государства — вера в чудо правды.
Пусть судят народ во всякое время и о всяком важном деле люди правдивые, боящиеся Бога и ненавидящие корысть.
Идите, стучите, взывайте с вершин холмов.
Они — среди вас. Они — это вы.
Верьте в чудо, в этом сила веры.
Восстать и орать — удел рабов.
Встать и говорить — дело чести гражданина Рима.
Третьего Рима.
Откинувший копье и снявший плащ войны поведет нас в вечный город.
Лучший город земли и Неба.
Виктор Егоров. Тюмень. 2013 г.