Глава 2. Юность, перетянутая ремнём.

Повесть Сергея Суразакова "Я вернусь героем" | четверг, 15 сентября | 61

Поступать собрались втроём: однофамилец Юрка Востротин, Серёжка Дружинин и Валерка — трое закадычных друзей-одноклассников. Но на каслинской медкомиссии «завалили» по зрению Юрку (позже он пойдёт работать в милицию), на областной — по зрению — «зарезали» Серёгу (потом он поступит в Дальневосточное общевойсковое военное училище и станет лейтенантом на год раньше Валерки), так что до мандатной комиссии Челябинского облвоенкомата, где формировалась группа кандидатов на поступление в Свердловское СВУ, из Каслей добрался лишь один мой герой. Всего с Челябинской области в Свердловск на приступ элитного военно-учебного заведения в тот памятный 1968 год отправилось десять человек.  

Огромное серое здание Суворовского училища, расположенного в квартале улиц Первомайская — Гагарина — Мира — площадь Кирова, поразило Валеру своей холодной архитектурной величественностью советского конструктивизма. Если ехать в училище с вокзала на трамвае, оно открывается вам слева неожиданно, вдруг, ошеломляя масштабом, мощью, перспективой. Но больше Валерку ошеломило количество абитуриентов на училищном стадионе, примыкающему к улице Гагарина, по которой, собственно, и ходит трамвай. Их было там видимо-невидимо, и это сразу отразилось внутренним беспокойством в душе Востротина. «Туда берут лучших из лучших», — вспомнились ему слова отца, и Валера вдруг отчётливо представил себе, что вся эта многосотенная толпа — сплошные отличники, на фоне которых его тройки в свидетельстве о восьмилетнем образовании, а вместе с ними и шансы на поступление выглядят просто смешными.
Первым экзаменом был диктант по русскому языку. Валера так разволновался, что написал его на кол — чистую единицу: 13 ошибок.
Востротину повезло. Система «на вылет»: получил двойку на вступительных экзаменах — свободен, пакуй чемодан и отправляйся домой, — появится позже. А тогда, в 1968 году, все кандидаты сдавали экзамены до последнего, и уж потом мандатная комиссия разбирала результаты и подводила итоги: кого зачислить, кого отчислить.
Следующим был английский язык. Как сдал его на тройку, Востротин удивляется до сих пор: из всей школьной программы, говоря утрировано, он знал только «хау дую ду». Однако, отдавая себе отчёт в том, что при таких школьных знаниях иностранного языка сдать экзамен будет нереально, Валера готовился к нему всерьёз. Найти толкового репетитора в Каслях было проблематично. В 4-х каслинских школах трудились одни «немцы». Помог случай. В библиотеке, где Валерка часто проводил свободное время за книгами, работала одна старая дама — божий одуванчик — из тех ещё, дореволюционных, благородных девиц. Она-то и пришла мальчишке на помощь, успев в короткий срок подготовить юношу на «удовлетворительно».
К выпуску Востротин имел «корочки» военного переводчика 3 класса. На втором году обучения на уроках английского они изучали по-английски экономическую географию, новейшую историю, английскую литературу. На третьем — штудировали периодику «Morning Star» — ежедневный британский таблоид левой направленности, издававшийся с 1930 года под названием Daily Worker, представляя рупор Коммунистической партии Великобритании,  «Военное обозрение» на английском языке. На факультативах разбирали специфические английские сокращения военной терминологии, которые не смогли бы понять, пожалуй, и сами англичане из числа гражданских «шпаков». Но всё это будет позже, а тогда, на вступительном экзамене, Валерке пришлось изрядно помучиться, ковыряясь в памяти, чтобы взять эту небольшую высотку.
Далее следовал экзамен по математике. Её принимал самый авторитетный в училище преподаватель, фронтовик, полковник Каменев. Он был одет в военную гимнастёрку под портупеей, военные брюки-бриджи и кожаные офицерские хромачи. Погон на плечах не было. На груди — наградная колодка. Таким его и запомнили. Таким он был все три года. В другом одеянии его никто не видел.
Первой по очереди шла четырёхчасовая письменная работа. Всех рассадили по одному за столы в просторном спортзале, раздали задания, предупредили о суровой ответственности — немедленном удалении с последующим отчислением — за пользование шпаргалками и приказали приступать. Востротин справился с заданием за 20 минут. И перед тем как отправиться к экзаменатору с докладом успел ещё подсказать своему земляку-челябинцу, сидевшему сзади, алгоритм решения задачи.
- Что вы хотели? — строго спросил его Каменев, когда Валера подошёл.
- Я хочу сдать работу.
Фронтовик принял двойной тетрадный листок, пробежался глазами по решениям и сказал:
- Хорошо. Идите. Вы свободны.
Через два дня сдавали математику устно — геометрию.
- Где Востротин? — первым делом спросил Каменев.
- Я здесь, — ответил Валера.
- Ко мне, — командует полковник.
- Есть, — по-армейски ответил кандидат и, проворно встав из-за парты,  лёгкой рысцой двинулся к преподавателю.
- Что вы получил по диктанту? — спросил Каменев.
- Кол, — смущаясь перед товарищами за публичное признание в своём провале по русскому, тихо, но честно ответил Востротин.
- Ну, это прогресс, — удовлетворённо заявил Каменев, улыбнувшись краешком губ, — в письменных ответах по математике вы допустили всего лишь две грамматические ошибки. Кстати, за работу по предмету у вас — пятёрка. Молодец, — похвалил он Валеру. — Готов отвечать без подготовки?
- Готов, — дерзнул каслинский уникум.
- Бери билет.
Через 20 минут на доске красовалось доказательство двух теорем. Валерий почему-то считал, что неудачный диктант однозначно перекрыл ему дорогу к мечте стать суворовцем, но оттого в душе возникло жгучее желание фраернуться напоследок — что б запомнили — в геометрии, где конкуренцию ему могли составить очень немногие. Весь его внутренний мир сейчас требовал сокрушительного реванша за испорченный русский язык, и это ревностное чувство вперемешку с обидой на провидение за досадную единицу рождало теперь у доски небывалое вдохновение у уверенного в своих точных знаниях абитуриента. С удовольствием слушая выступление Востротина по билету, Каменев с радостью отмечал про себя, что не зря воевал — смена есть. «Пока из глубинки в военное училище идут такие вот мальчишки с горящими глазами, пылким умом и дерзким характером, — думал полковник, — Родина может спокойно заниматься мирным трудом». Устный ответ по математике Востротину был засчитан на «отлично».
Проверка физической подготовки кандидатов на поступление шла без оценок. Уложился в норматив — зачёт, не уложился — незачёт. Так что на стометровке, подтягивании и в кроссе на 1 километр Валера решил жилы не рвать, ограничился необходимым минимумом.
Итого, в сумме набранных баллов перед мандатной комиссией он имел 14 при проходном балле — 16…
В день зачисления их взвод в полном составе работал в наряде по кухне. Все ребята были переодеты в робу — старое летнее обмундирование суворовцев прежних выпусков без погон — и назначены на конкретные работы: овощечистка, посудомойка, официанты. Конкурс при зачислении был 7 человек на 1 место. Исходя из того, что набирали всего две роты суворовцев по 120 человек в каждой, с запасом, нетрудно посчитать, сколько было кандидатов — 1680 человек. Обслужить в столовой такую ораву подростков — дело весьма хлопотное, требующее недюжинных организаторских способностей, которые у офицеров и прапорщиков училища, оттачивались и совершенствовались из года в год в этом конвейерном производстве качественных «заготовок» для высших военно-учебных заведений СССР.
Весь взвод был вызван наверх и предстал перед мандатной комиссии в рабочей форме. Столы в Ленинской комнате, где заседала «мандатка», стояли буквой «П». Посредине сидел начальник училища, тот самый генерал Самаркин, чья подпись стояла в письме с условиями приёма. Рядом с генералом — справа и слева -  по три полковника и гражданские преподаватели.
- М-да, товарищ абитуриент, — обратился Самаркин к Востротину, когда секретарь комиссии огласил результаты его вступительных экзаменов, — плохи ваши дела: русский язык провалили — почему?
- Не знаю, так вышло, — краснея от стыда, отвечал Валера. — Волновался сильно.
- А в школе что у вас было по русскому? — спросил Самаркин.
- Тройка, — еле слышно сказал Валера. — Но вы меня спросите что-нибудь по литературе, я вам всё отвечу: всех писателей знаю, любое произведение могу пересказать, — горячо заговорил он вдруг.
Члены комиссии заулыбались. Валеркин напор им явно пришёлся по вкусу.
- А вот в математике вы молодцом! — поддержал этот мажорный лад Самаркин.
- Разрешите доложить, товарищ генерал? — взял слово фронтовик Каменев.
- Прошу вас, пожалуйста.
- Товарищ генерал-майор, абитуриент Востротин продемонстрировал на экзамене по математике незаурядные знания предмета, я бы даже сказал, выдающиеся: письменную работу выполнил за двадцать минут, по устному экзамену отвечал без подготовки, сходу. Предлагаю абитуриента Валерия Востротина зачислить в училище.
В воздухе повисла пауза. Валеркины нервы натянулись, как струны. Каждая клеточка его организма замерла в напряжённом ожидании. В эти секунды решалась его судьба.
- Что ж, абитуриент Востротин, — заключил генерал твёрдым голосом, — мы вас берём, но условно, с тем условием, что вы будете курировать по математике абитуриента Байкенова, который на экзамене получил двойку. Согласны?
- Так точно! — крикнул Валерка, и в ту же секунду из его глаз брызнули слёзы облегчения, радости и счастья. Эмоции переполняли его — он зарыдал…

Марат Байкенов, который получил двойку на экзамене по математике, был хорошим парнем, но тупым и ленивым. Его папа был высоким партийным начальником в Средней Азии, и потому сын, которого отец отправил набираться ума в Суворовское училище на суровый Урал, учился спустя рукава. В итоге, его так и отчислили за неуспеваемость. Не помог ни Востротин, ни папа. Когда человек не хочет — ему никто не поможет.

…До дня «Посвящения в суворовцы», 31 августа, оставалось две недели. Всех зачисленных в училище абитуриентов переодели в тёплые фланелевые лыжные костюмы синего цвета. Кому в голову пришла такая бредовая идея -  одевать летом новобранцев в душный и несуразный прикид — сказать сложно. Возможно, логика автора этого решения заключалась в том, чтобы за две недели до вручения алых суворовских погон, «запарить» желторотиков, искусственно создать им невыносимые условия существования с тем, чтобы выявить слабаков и избавиться от них до начала настоящей учёбы. Эта версия, похоже, самая точная, ибо, если не каждый день, то через день в массе поступивших вчерашних школьников находился желающий навсегда покинуть казарму. Остальные на таких «отказников» смотрели с сочувствием и лёгким презрением.
Валерий крепился. Как только приказ о зачисление в училище вступил в законную силу, как только их переодели в эти лыжные костюмы, и у каждого зачисленного оказалась персональная кровать и место для средств личной гигиены в прикроватной тумбочке, наступила суровая проза армейских будней. Система приступила безжалостно давить на юный человеческий материал недетскими нагрузками строгого распорядка дня и жёсткого дисциплинарного режима, проверяя его на прочность. В строю должны остаться самые сильные и выносливые.
- Военнослужащий обязан стойко переносить все тяготы и лишения военной службы, — диктовал будущим суворовцам под запись офицер-воспитатель на занятиях по изучению общевоинских уставов, расхаживая взад-вперёд между рядами в классе самоподготовки.
Кроме изучения уставов в классах, пацанов нещадно гоняли по плацу на занятиях по строевой подготовке и на стадионе — по физической.
Распорядок дня был такой: в 7 утра подъём, утренняя физическая зарядка на свежем воздухе (дежурные — по два человека от каждого взвода — производят влажную уборку помещения), умывальные процедуры, утренняя поверка, завтрак. С 9 до 13 — занятия. Обед. Полчаса свободного времени. Ребята могли, например,  написать письмо домой, почитать художественную литературу или послушать радио, сидя на прикроватных стульях в казарме. Сидеть на кроватях, а уж тем более лежать на них строго воспрещалось на протяжении всего дня.

Запрещалось также одиночное передвижение по училищу — только в составе подразделения, за исключением обращений в медпункт, о чём занемогший должен был утром сообщить старшине роты и записаться в книгу больных. Нарушители дисциплины наказывались внеочередными суточными нарядами на работы по роте или на кухню. Наряд вне очереди можно было также схлопотать от старшины за бранное слово — сквернословие каралось неумолимо. Категорически запрещалось курить. За курение отчисляли, не разговаривая. Отчисление грозило также драчунам: отчисляли сразу обоих, не разбираясь в деталях.

С 14 часов — самоподготовка: опять зубрёжка уставов, опять маршировка на плацу и снова физподготовка — с перерывом на полдник в 17 часов: давали стакан кипячёного молока и булочку с повидлом. Ужин в 20 часов. После ужина — полчаса свободного времени. В 21.00 — просмотр информационной программы «Время» в Ленинской комнате. Далее вечерняя поверка, вечерний туалет, и в 23 часа — отбой.

Тусклое тёмно-синее мерцание в кромешной казарменной тьме издавала лишь лампа ночного освещения. Она висела над головой посменного дневального, который стоял на своём месте, «на тумбочке», и днём, и ночью. Это было самым противным делом — стоять «на тумбочке». Его Валерка больше всего ненавидел. Он мог терпеть физические нагрузки на стадионе в кроссе, когда под монотонный счёт командира: «раз, раз, раз-два-три» — взвод должен бежать в ногу от трёх до двенадцати кругов, в зависимости от дистанции. Он терпел, скрепя сердце, обязанности дневального чистить ёршиком «очки» в туалете и шлифовать до блеска бархоткой и пастой ГОИ латунные краны умывальника или скоблить вручную кусочками битого стекла — циклевать -  паркет в учебном корпусе… Но стоять целый час на одном месте, «на тумбочке» дневального, тупо глядя на секундную стрелку часов, что висели на колонне напротив, было для него сущей мукой. Днём ещё более-менее весело, когда туда-сюда ходят офицеры и нужно кричать: «Дежурный по роте, на выход!», а на появление командира роты и выше чином давать команду «Смирно!», но ночью наступала такая непреодолимая тоска, что хотелось выть волком. В эти долгие, тягучие минуты ночного дежурства юный Востротин часто думал и размышлял о том, а не ошибся ли он в своём выборе? То, что на картинке художника Решетникова однажды в детстве показалось ему очень притягательным, на деле оказалось занятием не таким уж простым и лёгким. «Ну, да ладно, — думал Валера, — вот получу форму, а там — посмотрим. Уйти из училища, не надев ни разу суворовский мундир?! — Зачем тогда я столько страдал?».
За две недели он заметно похудел. Исчез «мамин жирок»; сошёл на нет приятный овал лица, и вместо него теперь в зеркальном отражении Востротин видел только череп, обтянутый кожей, с двумя буграми выпирающих скул; куда-то испарился беззаботный юный румянец на щеках, зато всё лицо после физподготовки приобретало нервный красный оттенок. Его тело высохло, оставив под тонкой кожей одни кости, мышцы и сухожилия. На руках от ежедневных многократных подтягиваний на перекладине появились мозоли. Кое-где на ногах также зияли мозоли от новых ботинок, которые им выдали с лыжными костюмами сразу после зачисления. Близилось «Посвящение».
За пару дней до заветной даты им выдали настоящую суворовскую форму, сразу два комплекта: повседневную и парадную. Все эти два дня под неусыпным оком офицера-воспитателя мальчики готовили свои мундиры. Спальное помещение роты было похоже на одно большое ателье. Основное внимание уделялось, разумеется, пришивке погон, подшиву подворотничков и глажке. До сих пор у Валеры не было ровным счётом никакого опыта обращения как иголкой с ниткой, так и утюгом. Разве что свой пионерский галстук в школе он пытался один раз погладить самостоятельно, но после прожжённой в нём дырки, мать строго настрого запретила ему это делать. В казарме же суворовского училища ни матерей, ни нянек не было. Был лишь один командир взвода, который подробно рассказал и показал, как должны пришиваться погоны на повседневную гимнастёрку и на парадно-выходной китель, как подшивается подворотничок, как гладятся брюки и форма в целом. Дальше ребята всё делали сами, а взводный только принимал работу и выносил вердикт.
- Муромцев молодец. Пришил правильно. Отгладил неважно — двойные стрелки на брюках. Переглаживать.
- Крашенинников, подворотничок перешить. Ты, что, не видишь разве, что он у тебя слева вниз уехал?
- Востротин, погон правый криво пришил. Отпарывай и перешивай заново.
Правый погон Валера перешивал три раза…
Наконец пришёл тот день, которого все ждали. На училищном плацу в едином строю выстроились «выжившие» кандидаты в своих диких лыжных костюмах. В казармах на вешалках их ждали готовенькие мундиры. Напротив их строя, с противоположной стороны плаца, словно пчелиный рой, гудела огромная пестрая толпа родителей и родственников, приехавших на торжественное посвящение мальчиков в суворовцы.
Заместитель начальника училища по учебной части, полковник Красильников, отдал рапорт генералу Самаркину о готовности к церемониалу. Оба взошли на трибуну, где уже стояли почётные гости, среди которых были фронтовики, Герои Советского Союза, полные кавалеры Ордена Славы, а также высокие партийные функционеры города.
- Училище, равняйсь, под Знамя — смирно! — скомандовал Самаркин, и эхо его голоса, усиленное микрофоном и динамиками, разнеслось, казалось, по всей округи. — Равнение на Знамя!
Училищный оркестр грянул «Встречным маршем», и сотни глаз устремили свой взгляд на офицерскую знамённую группу во главе с лучшим строевиком Свердловского СВУ, знаменосцем, майором Павловым.
Что-то все-таки заложено в нас, мужчинах, нашими великими предками, крушившими неприятелей Руси на древних полях сражений под священными Хоругвями. Иначе откуда в нас такая любовь к Знамени и трепет при виде его? Почему утрата Знамени до сих пор считается большим позором, а воинская часть, лишившись его, подлежит немедленному расформированию? Не оттого ли, что слишком много крови было пролито под ним, и кровь эта, отразившись алым цветом на боевом стяге, шевелится в наших генах святой памятью каждый раз, когда нам случается видеть его торжественный ход?
У Валерия Востротина в жизни будет и Знамя командира легендарного 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка, и Знамя командира воздушно-десантной дивизии, но это первое Знамя Свердловского Суворовского военного училища он запомнит и пронесёт в своём сердце через всю свою жизнь, через весь свой боевой путь. И сейчас, когда оно проплывало мимо него на училищном плацу, он чувствовал, как ком необъяснимо подкатывает к горлу, а по телу бегут мурашки.
На плац вынесли столы. Командиры взводов, выложив на них алые суворовские погоны и удостоверения личности суворовцев, вызывали подчинённых из строя по одному, как отрабатывалось на репетициях, и вручали заветные атрибуты владельцам с коротким, лаконичным и ёмким: «Поздравляю».
После вручения был объявлен пятнадцатиминутный перерыв с тем, чтобы посвящённые в суворовцы предстали на плацу в парадно-выходном  великолепии новых мундиров.
Ах, как щеголял Валерка перед зеркалом, не в силах оторваться от собственного преображённого вида, ах, как не терпелось ему показаться в форме отцу и матери с тётками, ожидающими его в толпе родителей.
И вот новое построение. Начальник училища командует: «К торжественному маршу. Поротно. Первая рота прямо, остальные — напра-во! Равнение направо. Шаго-ом марш!». Снова гремит оркестр. Суворовцы, чеканя шаг, проходят мимо трибуны. Их подбородки высоко приподняты, а головы повёрнуты полуоборотом направо. Большой барабан в оркестре четко отбивает ритм. Маршировать легко и весело, так как  за маршем наблюдают родственники — они в восхищении. Суворовцы глазами ловят их восхищённые взгляды. Вот Валерка увидел отца: глаза его хоть и на мокром месте, но переполнены гордостью за сына. Мама умилённо плачет, не скрывая своих чувств. Тётушки сострадательно улыбаются, разделяя радость сестры за сына. Красота!
Через полчаса с увольнительными записками суворовцы были отпущены в первое увольнение в город на четыре часа.
- Поступил-таки, зануда! — обнимая Валерку, говорит отец.
- Боже, Саша, ты посмотри, как он похудел! — обращаясь к мужу, говорит мать. — Бедный мой мальчик.
Она обнимает сына и плачет.
Валера немного стесняется от такого внимания, но ему приятно.
Увольнение пролетает незаметно. Они успели только прокатиться на колесе обозрения в Центральном парке культуры и отдыха, отведать дома у тётушки цыплят табака, приготовленных по оригинальному рецепту в честь успешного поступления племянника в Суворовское училище, и — всё. Прощаясь с сыном у стен училища, мама украдкой сунула Валерке червонец в карман и незаметно шепнула на ухо, чтобы деньги не транжирил.
- Спасибо, мама, — чуть покраснев, тихо сказал он в ответ.
- Ну, сынок, не подведи меня, — сказал в свою очередь батя. — С тебя сейчас двойной спрос: за себя и за Суворова. Понимаешь меня?
- Да.
- Ну, будь здоров. Успехов тебе. Слушайся командиров, и писать нам не забывай, хотя бы раз в неделю.
- Ладно, пап, я побежал. Опаздываю. До свидания.

Первый день занятий 1 сентября обдал суворовца Востротина холодным душем. И не его одного. По всем предметам в этот день вместо привычного школьного — шаляй-валяй  — урока Мира была… контрольная работа.
- Нам важно знать ваши действительные знания, — бесстрастно объявляли учителя, раздавая суворовцам задания. — Пусть вас не смущают оценки за них, они в журнал не пойдут.
Такой оборот дела выветрил из юных голов последние иллюзии насчёт беспечной жизни, в общем, и учёбы, в частности.
Поступить в училище оказалось полуделом, удержаться в нём — вот задача, с которой справиться суждено будет не всем.
Двойки сыпались на головы суворовцев, как из рога изобилия. Казалось, что преподаватели, будто нарочно, валят воспитанников на самостоятельных и контрольных работах. Там, где в школе учитель, наверняка, поставил бы три с минусом, здесь педагог ставил твёрдую двойку, и ни один мускул на его лице при этом не шевелился.
- Имейте в виду, товарищи суворовцы, — говорил на подведении итогов успеваемости личного состава после первой недели обучения командир роты, — в табели успеваемости первой четверти вы можете иметь двойки хоть по всем предметам — из училища вас пока не отчислят. Но, если во второй четверти, за полугодие, у вас будет три двойки и более — автоматически на педсовете училища ставится вопрос об отчислении по неуспеваемости. Это стратегия. Тактика же обучения, — продолжал ротный, — такова: двоечники по текущим оценкам за неделю в увольнение не ходят. Вопросы?
И вот представьте себе ситуацию: в четверг — диктант по русскому языку. Востротин, потея и волнуясь, как обычно, каллиграфическим почерком выводит слова в тетрадке, но через слово, сам того не ведая, делает ошибку — одну, вторую, третью, четвёртую… В пятницу, получая на руки работу, он с замиранием сердца, раскрывает тетрадь, а там — такая смачная, жирная двойка, похожая чем-то на большого дикого лебедя неизвестной красной породы. Сердце обрывается, увольнение обломалось. Бредёт наш Валера в расстроенных чувствах в расположение роты и, не помня себя, размышляет: как же так получилось, садится на кровать, а тут, откуда ни возьмись, ротный командир, словно из-под земли:
- Суворовец Востротин, вы, почему на кровати? Два наряда вне очереди!
И вместо увольнения, мой герой, заступает в наряд: с пятницы на субботу — по роте, и с воскресенья на понедельник — по столовой. Пятёрки Востротина по математике, геометрии, физике — никого не волнуют, однако неисправленная двойка по русскому языку отцов-командиров весьма раздражает и никак не даёт им права внести фамилию суворовца Востротина в список увольняемых. А на следующей неделе ещё одна двойка, на этот раз за грамматику сочинения по литературе, а потом снова по русскому, и ещё, и ещё — и сидит наш Валера безвылазно в училище целый месяц, и белый свет ему уже не мил, и жизнь как-то незаметно потеряла для него всякие краски. Порой, доходило до слёз, правда, слёзы эти никто не видел: он плакал по ночам, во внеочередных нарядах по роте, беззвучно воя от тоски в бытовой комнате на луну в окне…

- Папа, я не хочу там учиться, — сказал в первый же вечер каникулярного отпуска Валерий, прибыв домой на годовщину великой Октябрьской социалистической революции, 7 ноября. — Мне тяжело.
В табеле успеваемости суворовца Востротина по итогам первой четверти на отца глядели две жирные двойки: по русскому и по английскому. Жгучая досада обожгла фронтовику душу.
- Терпи сын. Надо терпеть. Это по первому времени тяжело, а дальше втянешься.
- Не могу.
- Ты чего меня позоришь? — голос отца сделался металлическим. — Я со стыда умру, если тебя отчислят. Что же получается: поступить — поступил, а учиться не смог. Слабак, стало быть?! Мой сын — слабак. Позор! Остальные могут, а Востротин не может…
- У нас с роты двенадцать человек уже ушло, так что не я один, — оправдывался сын.
- Да, что мне эти двенадцать, я за тебя говорю. Как мне людям потом в глаза смотреть?
Они долго разговаривали в тот вечер. Свет на кухне в окошках Востротиных горел до полуночи. Мать не вмешивалась. Она вообще, как только пошёл серьёзный мужской разговор по душам, тихо ушла к себе в комнату, прислушиваясь оттуда, о чём гуторят её мужики. С одной стороны, она понимала мужа, ей и самой была неприятна мысль о том, что мальчик не справляется с нагрузками, но, с другой стороны, мать жалела своего ребёнка, и в глубине материнского сердца тайно желала, чтобы Валера оставил училище. Три месяца разлуки со старшим сыном оказались для неё очень мучительны.
Беседа с отцом пошла на пользу суворовцу. Глава семейства нашёл правильные слова и верный тон, чтобы убедить сына не покидать училище и продолжить учёбу. Уважение к отцу заставило Валерку взять себя в руки и начать сосредоточенно заниматься. Спустя десятилетия он поймёт, насколько важен и нужен был для него тогда этот разговор, и скажет отцу — спасибо.
На этом, впрочем, папины нравоучения не закончились. В конце первого курса была история с татуировкой, за которую отец взгрел Валеру ремнём по мягким тканям не по-детски.
Дело было так. Тяга к рисовальному искусству заставляла Валеркино воображение всё время выдумывать какие-то эскизы и тут же, по возможности, переносить придуманное на бумагу чем придётся: карандашом, пером, кистью. Кстати, в музее Востротина в Каслях до сих пор хранится недорисованная картина маслом, которую он когда-то начинал, но в силу государственных дел, не успел закончить, да так и передал её в музей  — незавершённой. Так вот, на этот раз на ум суворовца пришёл лёгенький эскизик: красная звёздочка и под ней буквы — Св.СВУ. Исполнив рисунок, Валера, довольный своим художеством, почти как у Пушкина: «Ты им доволен ли, взыскательный художник?» — решил увековечить его в виде татуировки на своём правом плече. В ту пору на старших курсах «кадетки», особенно среди «семилеток», процветала мода на татуировки, просочившаяся в училище, конечно же, с улицы, которая в свою очередь, была под властью дворовых блатарей, отмотавших срока заключения в тюрьмах и на зонах. Училищное руководство, как могло, пресекало такое полублатное веяние улицы, однако наказание для нового адепта нательной живописи, сделанной при помощи иглы и чёрной гуаши, было не более трёх нарядов вне очереди на внутренние работы, что в кадетской среде считалось хоть и строгим, но вполне терпимым. И младшие суворовцы, прослышавшие через сарафанное радио о том, что кому-то из «старичков» будут набивать «краба», часто бегали в старшие роты, чтобы с позволения «героя» лично посмотреть на это «таинство», с тем, разумеется, чтобы набраться опыта.
Валера решил действовать в одиночку. Перенеся рисунок на открытку, вырезав лезвием звезду и буквы, раздобыв тушь, соорудив из трёх иголок, примотанных нитками к карандашу, набивной станочек, он стал дожидаться ночи. Ночью, около трёх часов, Востротин тихо, никем не замеченный, пробрался в умывальню и там, стоя перед зеркалом, приступил к намеченному. По чужому опыту, который он не раз наблюдал своими глазами, Валера знал, что эта процедура не из приятных, и требует от человека немалого терпения, способности переносить боль. Попробуйте уколоть себя иголкой — ну, как? А тут колоть приходится непрерывно в течение часа. Кровь течёт, а он терпит. Когда осталось «выбить» только звёздочку, закончился одеколон, которым обычно смазывают кровоподтёки на живой ране кожи. Недолго думая, Валера, «одолжил» пузырёк «Тройного» в тумбочке спящего соседа и продолжил работу. Добил наколку, обработал рану, но к ужасу своему заметил, что одеколона во флаконе осталось очень немного. Чтобы скрыть недостачу, Востротин решил долить в пузырёк простой воды, но она почему-то выпала в сосуде осадками в виде белых хлопьев. Ничего другого не оставалось, как выкинуть испорченный одеколон в мусорную корзину.
До подъёма оставалось часа три. Всё это время Валера не спал. Переживал, мучительно думая, как объяснить соседу. Что сказать? Как быть? В итоге, поступил по совести: сказал правду, как есть: «Извини, старик, я истратил твой одеколон». Сосед нисколько не обиделся, узнав, на что был потрачен его парфюм, а только потребовал показать наколку, а, поглядев на неё, попросил такую же себе…
…Получив дома от отца жестокий урок о нецелесообразности нанесения на тело несмываемых рисунков и надписей, которые позволяют себе, в основном, только зеки, Валерий Востротин и сам позже, став командиром парашютно-десантной роты, боролся с татуировками в подразделении.
- Десантники любят эти понты, — рассказывает Валерий Александрович. — И как с ними не борись, к дембелю всё равно у каждого солдата — на плече, под мышкой, на груди — какой-нибудь партак да выбит на память о годах службы в ВДВ. Был у меня в роте рядовой Максимов, здоровый парень под два метра ростом. Он полгода на занятия не ходил — стоял дневальным, потому что на его ногу не было обуви — интенданты не могли найти сапоги 47-го размера. Потом ему сшили кирзачи по спецзаказу. Так вот, построил я один раз роту на утренний осмотр. Форма одежды — голый торс. Подхожу к Максимову, смотрю, а у него на бицепсе наколка свежая выбита: парашют и надпись «Небо ошибков не прощает». «Ну и мудак же ты, Максимов, — говорю ему. — Вот вернёшься после дембеля домой, пойдёшь с девушкой на речку, она увидит твою «ошибков» и подумает: «Зачем мне нужен такой «грамотей»?». Чуть до слёз его не довёл…   
И, тем не менее, на левом плече Востротина выбита ещё одна наколка, дизайн которой он также разработал сам, а сделал её уже в цивильном московском тату-салоне, в звании генерал-полковника, в должности заместителя министра по чрезвычайным ситуациям, но об этом речь пойдёт в отдельной главе.
Каждые полгода в «кадетке» проходил официальный опрос суворовцев: куда они хотят идти учиться дальше, в какой военный вуз? Строго говоря, с Востротина ещё в военкомате взяли расписку о том, что после СВУ он обязуется поступить в высшее военное общевойсковое училище. И вся система Свердловского Суворовского военного училища была ориентирована на подготовку сержантского состава для общевойсковых училищ. Половина выпускников при Востротине отправились для дальнейшего обучения в Омское ВОКУ (высшее общевойсковое командное училище), а когда позже в Алма-Ате открылось такое же, поток свердловских суворовцев разделился надвое. Другие 40 процентов кадетов ушли в танковые, артиллерийские, политические училища. Но были и те 10 процентов, которым блат, удача или случай уготовили другую судьбу, нежели карьеру мотострелкового пехотного офицера. С роты Востротина таким исключением стали: суворовец Султанов, который поступил в Военно-медицинскую академию в Ленинграде; двое других отличников — в 5-годичное Киевское военно-инженерное училище; ещё одна парочка суворовцев ушла в лётное высшее военно-учебное заведение.
Первым желанием у Валеры было пойти учиться в высшую школу Комитета Государственной Безопасности СССР. Он так и написал в анкете.
- Я знаю в истории лишь одного маршала ГБ, но и того расстреляли, — своеобразно пошутил штатный училищный кадровик, взглянув в Валерину анкету. — А в пехоте маршалов сколько? — продолжал он гнуть свою линию, склоняя юношу к выбору общевойскового направления дальнейшей учёбы. — Вот и думай.
Со второго курса Валерий твёрдо решил стать лётчиком, как бы его ни уговаривали пойти в пехоту. На выпускных экзаменах он получил три четвёрки: по русскому языку, по этике и эстетике. Остальные — «отлично». Прошёл строгую медицинскую комиссию и уже получил курсантскую лётную форму для поступления в Ейское высшее авиационное военное училище (перехватчиков) — в то время кадеты поступали в высшие военные вузы не в суворовской форме, а в соответствующих мундирах выбранных родов войск.
Так бы, наверное, и ушёл наш красавец в Ейск, и не было бы у России знаменитого десантника Востротина, если бы не одно обстоятельство, имя которому — любовь. За полгода до выпуска Валерка влюбился. Это случилось в последнем суворовском отпуске, в Каслях. Он уж и имени её теперь не помнит, но сам факт этой первой любви был тогда настолько сильным, а сама любовь настолько впечатляющей, что Валера пошёл к ротному командиру просить ходатайства о перемене места дальнейшей учёбы. Мотив столь резкой смены решения был до смешного прост: в Ейское училище он должен был ехать сразу же после выпуска из «кадетки» — сдавать вступительные экзамены, а для поступления в Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище экзаменов не требовалось, туда суворовцы шли вне конкурса. Таким образом, сохранялось полтора месяца отпуска, которые для влюблённого Валеры были очень важны. Сорок пять дней беспрерывного счастья с возлюбленной — что может быть лучше этого? Кто любил, тот поймёт.
Командир роты вошёл в положение юного Ромео, несмотря на то, что все документы для его поступления в Ейск были к тому моменту уже оформлены. Он хорошо относился к Востротину. За три года обучения Валера его ни разу не подвёл; был отличным спортсменом, надёжным, исполнительным, дисциплинированным суворовцем — поэтому просьбу его удовлетворил, и сам бегал по вышестоящему начальству хлопотать и утрясать переоформление. Валерке оставалось лишь поменять эмблемы в голубых петлицах — с лётных на воздушно-десантные, и нашить на пилотке красный треугольник. Слышал, что у десантников на беретах они есть. Его он смастерил из куска картона, обшив изделие красной тряпкой, добытой в Ленинской комнате. Ещё он купил в военторге морскую тельняшку (голубых — десантных — там не оказалось), разгладил под неё отвороты х/б гимнастёрки, и таким вот фраером странно-непонятного вида, после прекрасно проведённого отпуска, наполненного нежными, головокружительными запахами удовлетворённой любви, 1 августа 1971 года приехал в Рязань.

(Продолжение следует)

---

---