Повесть Виктора Егорова "Последний ученик". Часть I. До ареста.

Колесо обозрения | четверг, 02 июня | 76

Последний ученик

Документальная повесть

Виктор Егоров

 

Предисловие

 

Либен Херен, Господа!

Херцлих вилькоммен!

Хотите кататься на наших плечах, извольте раздвинуть ноги.

Ваше рукоблудие стимулирует ощебенение наших мозгов.

Но скорость ваших звуков уступает скорости нашей мысли, хотя и она еще далека от скорости Света.

Время воевать, время подтираться.

Уберите свой  рабочий инструмент со стула в горнице нашего дома. Пересядьте из красного угла в темные сени и не маячьте белыми ягодицами своего успеха.

Мускулистые разведчики  перестали свистеть винтокрылыми яйцами советской авиации.

 Каловая масса российского этногенеза дала первые всходы после зимнего солнцестояния.

Тех, кто не был шибко боек, прикрутили к компрессору.

Птица обломинго полетела к вашему гнезду.

Уставший ведьмак закончил шабаш и отправляется на отдых к Южному кресту.

Сердце деревянного танкиста выздоровело и начало вырабатывать совесть.

Учение, сотканное из эгоизма и ненависти, с математической точностью рухнуло в назначенный час.

Мы можем наступить на чужое горло и порвать соседскую мошонку, но вняли голосу горних ангелов и увидели подводный ход морских гадов.

Магистральная задвижка большого диаметра повернулась против часовой стрелки.

Вы позадничали и вам — исхуйство.

Замрите листочком туалетной бумаги и не шевелите локтями, потертыми на сгибах.

Вечнозеленые еноты взяли в руки нефритовый жезл и твердой поступью приближаются к пещере божественного лотоса.

Ипаные поросенки сорвались с крутизны и впали в прелесть.

Сделайте из колбасы телескоп и смотрите на Авла, достойного из достойнейших, который удаляется в межгалактический тарикат по Пути Блаженства.

Новые лидеры сотканы из тумана. Из старых уцелели те, кто не садился за руль.

Интроверты, нонконформисты и мажорные эмо имеют заботу о том, чтобы привести к миру и единомыслию концы Вселенной.

Лимон, начиненный порохом и жгучим перцем, вставлен в задний проход Желтого Карлика, и лихорадка оставила больное тело нашей планеты.

Метание тынзяна на хорей сотворило чудо воскрешения. И больше не мнится окоянным, яко исполу, что они есмь грозные цари народов.

Гнет власти утратил силу атмосферного давления.

Каждому слепорожденному открылся Космос.

То не бабочка порхает от цветка к цветку, то душа машет крыльями в лучезарном потоке Духа Животворящего.

 

Часть 1. До ареста.

Глава 1

 

Когда заканчивается война, храбрость становится недостатком. Мирное время предпочитает людей думающих и понимающих, то есть трусливых и равнодушных. Как только наступает мир, герои подлежат ликвидации. Или самоликвидации.

Однажды осенним вечером, в сырую и холодную погоду, я делал последний в жизни звонок. У человечества нет пока единого телефонного номера, который получил бы мой сигнал и донес его до 7 миллиардов ушей, поэтому надо было выбрать  полномочного представителя людского племени и сказать ему пронзительное и сокровенное, которое понятно без перевода.

- Георгий, прощай! — сказал я, когда длинный гудок в мобильнике трансформировался в хрипловатый голос Георгия Хижнякова, главного тренера сборной России по каратэ.

- Вы где? — спросил он.

- Неважно. Прощай и прости.

- Так  не прощаются, - почти перебил меня  Георгий.

- Всяко прощаются, — ответил я, потому что не хотел выяснять, как именно положено поступать в последнюю секунду.

- Надо проститься по-человечески, — слышался хриплый голос  в трубке, — давайте я сейчас приеду. Вы на даче?

- Никому никуда приезжать уже не надо. Все, Георгий,  прощай!

Я убрал телефон от уха и стал глазами искать ту кнопку, которая его отключает. И в это время услышал  крошечные звуки, продолжающие лететь из черной коробочки с крышечкой, как будто туда забрался муравей и начал напрягать  свои слабые силы,  чтобы  говорить голосом Георгия: «Вы мне, как отец, а с отцом прощаются иначе, алло, вы слышите меня…».

Черная крышка мобильника захлопнулась, оборвав звуки не то муравья, не то — человечества.

Никогда  раньше он не сравнивал меня с отцом. Наверное, торопился сказать самое важное, и вырвалось то, что всегда скрывают.  Я вышел из домика на веранду и посмотрел в сторону главной улицы дачного кооператива. Уважаемый в городе и в стране человек сейчас сказал мне, что я для него — как отец. Надо его дождаться и сказать ему спасибо. Ну, а вешаться? А вешаться потом, как правильно поют про девушек.

Гость приедет, чем угощать? Водки ему не надо, он не пьет, да и нет ее уже в доме, а чай, хоть, есть?

Побрел я обратно — шарить по столам и полкам. Включил в комнате свет, опа — красота! С верхней ступеньки лестницы  свисает веревка и петля. Полез отвязывать, а сам над собой издеваюсь: хотел бы повеситься, давно бы уже молчал и тихо ботами качал.

Зачем тогда петли под потолком вязал? Что хотел этим показать, и кому показать, себе или тем, кому  красиво сигналил: прощайте, люди!

Глупый спектакль, глупый звонок, глупое прощание, все – глупо. Жить — глупо, умирать — глупо. Распутываю бельевой шнур, как нить времени — в обратном порядке, и припоминаю, что  полчаса назад мне было не до смеха. Мне все надоело, и никуда не хотелось идти. Я встал полчаса назад с дивана, вытащил из тумбы моток бельевой веревки, оглядел комнату и полез по лестнице к потолку — привязывать. И, ведь, крепко, гад, привязал.

А о спектакле — не думал. Я вообще не думал, когда привязывал. Просто решал три задачи: веревка, высоко, крепко. Думаю — это я сейчас, когда развязываю.

В полном одиночестве я прожил три рассвета и четыре заката. До этого много ходил по кооперативу и даже с кем-то пел. Потом ходил лишь до магазина и уже не пел и не разговаривал. Молча покупал, приносил, выпивал.

После лежал в ворохе, который когда-то давно был постелью. Устал ходить и покупать. Голова стала такой больной, дурной и противной, что хотелось от нее избавиться. Когда закончилось терпение, встал, чтобы избавиться быстро: с помощью веревки.

Теперь я ее смотал и положил обратно в тумбу.

Чайная заварка нашлась там же, где и чайник: на полу в перевернутом виде под столом в самой большой комнате дачного домика. Почему они там оказались, я не знаю. Чайник я мог туда  запнуть после того, как он скатился со стола, чтобы не мешал ходить, а кто заварку из пачки на пол в самом углу высыпал? Чай, кстати, был женского рода — принцесса Нури. Эту бедную принцессу в углу под столом вываляли в пыли, грязи и дохлых мухах. Когда  сгреб весь «купаж» обратно в коробку, понял, что Георгию не познать сегодня вечером вкуса индийской принцессы:  она, несомненно, была собрана  на лучшей плантации моего домика, но предложить ее гостю мне будет совестно.

И раньше, в другие годы, я поджидал приезда Георгия с  нетерпением, потому что его появление на моей даче считал знаком жизненной удачи, а в этот раз к возбуждению от предстоящей встречи с гением «мужского разговора» добавилось  ощущение какой-то новой близости, возникшей между нами. Я шатался в прямом и переносном смысле из комнаты в комнату, пытаясь хоть немного прибрать место предстоящей встречи.

В домике всего две комнаты. Та, что «самая большая» - действительно немаленькая, аж пять шагов в ширину и шесть в длину. Это мой  зал приемов официальных и не очень делегаций. В ней стоит одна такая забавная «табуреточка», которая позволяет назвать эту комнату тронным залом.

Когда-то мне захотелось сделать своими руками стул. Не жидкий, а крепкий, очень надежный, чтобы не качался и не падал, даже если прыгнешь на него с разбега. Я подобрал для его ножек бруски слоновьих размеров. После обработки ножки превратились в лапы тигра. Нет, это сравнение, в отличие от моего стула — хромает на все четыре ноги. Лучше скажу так: бруски слоновьих размеров превратились в столбы из слоновой кости.

Эти «кости» я расставил как можно шире, примерно на ширину стойки монаха шаолиньского монастыря, и добился потрясающей устойчивости тела табуретки. Ничто лучше этой табуретки не убедит меня в силе и надежности стойки мастеров Шаолиня — кто умеет стоять с широко расставленными ногами,  тот выдержит любую  «жопу» жизни.

Лежать с широко расставленными ногами — это мастерство устойчивости  несколько иного рода.

Затем к табуретке надо было сделать такую спинку, чтобы сидеть было удобно, но при этом в изгибе спины сохранялся облик достойного человека. Слишком отклонишься назад — будешь выглядеть перед собеседником горделивым зазнайкой. Если сидишь прямо, будто кол проглотил, значит, напуган или подобострастен, а когда сидишь и вообще не опираешься на спинку, это хорошо, это привносит в беседу элемент простоты и доверия, но зачем тогда делать стул, достаточно и табуретки. А мне-то хотелось стул!

Угол наклона спины — это, оказывается, великая тайна бытия. Лишь древние жрецы, и даже не египетские, а еще более древние, знали величину этого угла, как, впрочем, и всей геометрии мироздания.

Жрецов  рядом не было, когда я мастерил стул, но были картинки царских и королевских тронов, седалищных конструкций Папы Римского и «деревяшек» кое-каких средневековых князей и герцогов. Как это ни странно, но угол спинки «стульев» у всех, кто на чем-то сидит и правит миром — одинаковый. Я придал точно такой же угол для спинки своей «табуреточки», и когда первый раз присел на нее, да когда повел головой направо, да когда повел взором налево, и особенно когда устремил взгляд вперед, скажу как на духу: ощутил царское удовольствие.  На мир смотришь так, будто им владеешь.

Впоследствии я предлагал всем гостям, в качестве широкого хозяйского жеста, садиться в комнате именно на этот трон. Ни один гость не согласился. Причем, гости не хотели в нем оказаться даже на минутку для проведения тестовых испытаний. Упирались всеми силами, это, мол, ваше место, мы уж лучше вот тут с краю на уголку на чем придется. И лишь Георгий согласился сразу. А затем сидел в нем, как будто всю жизнь в тронных залах ошивался: уверенно, по-командирски. На спину не заваливался, как случается, когда заезжают задницей под стол. Но и лицом над столом не повисал, горбатясь над тарелкой. И набок его не кренило, хотя из-за своего, прямо скажем, невысокого роста, ногами до пола он не доставал.

На этом кресле он и объявил однажды крестовый поход во власть, с чего, собственно, и началось мое предпетельное состояние.

Немного о кресте. Спинкой кресла был крест. Впрочем, почему был, кресло вот оно, живо-здорово. Но крест еле виден за тряпьём, которое навалено между широкими подлокотниками. Грязные штаны, в которых я где-то валялся, одеяло, измазанное высохшим кетчупом, порванная майка выходного дня, порванная клетчатая рубаха трудового дня, короче — тряпичный хлам человека, которому пару недель было все равно, во что он одет и одет ли вообще, и уж тем более наплевать, во что одето его жилище.

Мебель с крестами я высмотрел у тамплиеров. Эти ребята  без креста на горшок не могли сходить. Вся жизнь, двадцать четыре часа в сутки, — под крестом, а если зарубят на стене святого града, то три дня перерыв, а потом недолгий полет до вечности и там под ним — навсегда.

Но сделать спинку трона в виде креста они не догадались. А мне он нужен позарез. Или хребет опирается на крест, или крест навалится на хребет. Одно из двух. Лучше — первый вариант.

Сделать кресло я сделал, однако, как оказалось, сделал не для себя. Одна крошечная ошибка лишила меня возможности восседать. Величина этой ошибки — три сантиметра. Что могут решать три сантиметра для предмета мебели величиной с голову слона? Для предмета — ничего, для мастера мельчайшая ошибка становится роковой. Мастер не ошибается. Чтобы он ни делал, это попадание в яблочко. А если ошибся, какой он к черту мастер. Он подмастерье, как и все остальные.

Стул, который, конечно же, не стул, а кресло, и даже не кресло, а трон, я делал на улице, используя всепогодную площадку веранды. На улице я хожу в пластиковых сланцах, и все замеры и примерки делал в этих шлепках. А дома хожу босиком. Толщина подошвы шлепок — три сантиметра. Когда затащил трон в дом и без сланцев сел на него, сразу ощутил в левой ноге ноющую боль. Край сидения передавил мое травмированное подколенное сухожилие: след дерева на коже уходил вглубь мышцы  ровно на три сантиметра.

Теперь я понимаю, почему к трону королей и царей прилагалась обязательно подушечка для ног. С помощью подставки они регулировали глубину нажима на свои подколенные сухожилия. Им-то по статусу можно сидеть, поставив  сафьяновые полусапожки на атласную подушку, а представляете, если я в таком  положении нарисуюсь перед своими гостями?

Одним словом, не по Сеньке шапка, не по Дуньке сарафан. Между прочим, все гостьи располагаются на троне с превеликим удовольствием. Если вытащишь кресло из угла ради дамы, дама в радости до конца аудиенции.  Все дамы, без исключения, в глубине своей женской души — потенциальные царицы, их никогда не мучает проблема ложного величия.

Судя по трелям окситанских трубадуров, даже  при дворе короля Артура было не так много дам, в моем же тронном зале их можно пересчитать по пальцам отрубленной руки. Пару недель назад на троне побывала богатая красавица Люба, владелица трети акций большой строительной фирмы,  тысячи га земельных угодий и нескольких сотен душ крестьян. Она оглядела стены моего тронного зала, сложенные из соснового  бруса, инкрустированного клочьями пакли, внимательно осмотрела потолок из строганых досок,  и сделала предложение переехать в «нормальный просторный загородный дом с двумя ванными». В её дом. И очередная рука была отрублена вместе с пальцами.

А чтобы царское кресло не пустовало, оно, после отъезда дамы, превратилось в коробку для верхней и нижней одежды с отсеками для постельного «былья».

Сейчас весь этот хлам надо закинуть в другую комнату. Я сгреб его в охапку и потащил в почивальню размером три шага на четыре. Сколько это будет в метрах, не знаю, не измерял, а в шагах помню на ощупь.

Разложил тряпье равномерно по дивану, вытянул из тумбы покрывало, которое покрывало мою кровать еще в детстве: с желтыми оленями на зеленой поляне, а по краям — желтые кисточки бахромы, помните, да, такие? Если вам за пятьдесят, должны помнить. Взмахнул покрывалом, опустил его на диван и – следы моих ночных метаний и бредовых решений исчезли под желтыми оленями.

Как было бы хорошо иметь такое же покрывало внутри черепной коробки. Взмахнул, опустил на мозг, и в голове — только два неподвижных оленя в желтой бахроме.

Иногда мы спрашиваем друг у друга, о чем ты думаешь? И всегда отвечаем одинаково: да так, ни о чем. Врём и поэтому не краснеем. А представим, что надо ответить, о чем ты действительно думаешь. Семейному благополучию — конец, деловому сотрудничеству — конец. Политическим лидерам – большой конец. Что устоит, какие иллюзии? Любовь матери к ребенку. И все.

Есть у нас покрывало для других, но нет для себя. Или только у меня нет такого покрывала, а у других оно есть? Почему я лезу на рожон, а другие нет? У меня, видимо, покрывало прохудилось, а у других оно из крепчайшего парашютного шелка. Легкое, воздушное. Накрывает пульсирующие участки мозга мягко, без нажима, не давит на мозг, не мешает жить и работать. Окутает парашютная ткань очаги  мыслительной деятельности, тление прекратится, задымление рассосется без  шипения и пара. Мозг стихнет и успокоится под этим покрывалом, заснет сном праведника или младенца. В коконе  парашютного шелка  нетрудно стать праведником или младенцем. Как в  утробе матери, в утробе жизни,  когда эта утроба была океаном, а все мы – маллюсками.

Искусство жизни — это искусство врать. А для слов правды мы создали Бога, чтобы ему не врать и гордиться перед ним и собой своей внутренней чистотой и искренностью. Мы — хитрые. Бог — удобный свидетель, ведь никто не предъявит его как неопровержимую улику. Тот, которого  нельзя предъявить, тот никогда не выдаст. А Бог взял да и оказался хитрее нас. Он затребовал, чтобы мы любили не его, а друг друга. Тут мы сразу притворились туповатыми и придурковатыми, мол, слышим, но не разумеем, о чем речь, кого и зачем любить. Знаем, бестии, что любовь – это  душа без лжи.  Перестань лгать и мгновенно станешь святым, твой экспресс понесется в рай быстрее «сапсана». Есть желающие зайти в вагон скоростного транспорта к небесам обетованным? На перроне — никого.

И на вопрос, о чем думаешь, отвечаем: так, ни о чем. Врём, чтобы скрыть отсутствие любви.

Уже прошло больше часа, а Георгий все еще не приехал. Я уже сто раз прислушивался, не шуршат ли колеса  его новой и всегда хорошей машины. Двигатель таких машин  с улицы не услышишь, а звук треснутой ветки под колесом — можно. Раздвинул шторы на всех окнах, чтобы легче заметить свет фар на стволах деревьев, если он приедет со стороны леса, или на стенах соседнего домика, если приблизится с противоположной стороны. Я вслушивался и вглядывался, но дорога была пуста. Глубокая осень, в полночь нигде и никого. Кому надо в холодную ночь ехать далеко за город, да еще в будний день?

Я лег на покрывало головой к окну и закрыл глаза. Ладони прижал к животу, чтобы не так чувствовать боль в желудке, которая всегда усиливается к ночи. Надо было выключить свет в комнате, но не хотелось вставать. Подумал, что минут через пять, когда опять начну вертеться с боку на бок, встану и выключу. И — дальше не помню. Значит, заснул.

Бум, бум, бум — звучит где-то далеко за горизонтом сна. Бум, бум, бум — раздаётся ближе, как сон с голосами и звуками. Бум, бум, бум — где это и что это звучит? Я открываю глаза и смотрю прямо перед собой: в стекло окна. Вижу в стекле три цветных скафандра и три головы без шлемов. Скафандр в центре зашевелился и цветной рукой по стеклу с той стороны: бум, бум, бум. Я сосредотачиваю взгляд на лице этого цветного — Георгий! А рядом кто? Господи, Вячеслав Александрович Широкий слева, Игорь Погонин справа. Это сон? Нет, ура!

Не шевелюсь, просто смотрю на них и радуюсь. А они шевелятся, что-то говорят, Вячеслав Александрович делает какие-то знаки, показывает куда-то рукой. Я разглядываю их и начинаю сначала улыбаться, а потом хохотать. Давно не видел картины в раме окна более смешной: три богатыря, каждый  ниже среднего роста да еще в цветном скафандре спортивного костюма.  Костюмы сшиты из цветных кусков. У Георгия на скафандре преобладают красные цвета, у Вячеслава Александровича Широкого — белые и синие, на Игоре Погонине нечто фиолетовое. Когда вся гамма  в одном окне — калейдоскоп радостной встречи.

Ближе всего к стеклу находились их лица, и эти три бронзовых медальона были освещены так же ярко, как в витрине ювелирных магазинов. У Георгия на медальоне светились два огромных черных глаза. Почему черные глаза могут светиться, а зеленые нет?  Не знаю, но черные глаза Георгия зеркалили  двумя блестящими зайчиками.  Слева от головы Георгия бликовал медальон головы Вячеслава Александровича.  У него около ушей произрастает седой  пушок  остатков  шерсти, а центральная часть головы  давно свободна от волосяных излишеств, и ничто не мешало его голове сиять мне прямо в глаза. Лицо Игоря было справа, а у Игоря, если кто его не знает, бывает лишь два выражения лица: как на паспорте и как на паспорте, но с улыбкой. И вот я гляжу на правый фланг – там Игорь на паспорте. Поглядел на других космонавтов, возвращаю взгляд направо: Игорь на паспорте, но с улыбкой. Начинаю пристально рассматривать Игоря, выражение его лица тут же меняется: опять на паспорте. Вот тут я и расхохотался.

- Встать, открыть двери! — услышал я через двойные зимние рамы приказ Вячеслава Александровича, бывшего советского офицера.

- Да они открыты! — крикнул в ответ и начал подыматься с дивана.

Цветные скафандры одновременно повернулись и пошли в сторону входной двери.

Там, в дверях, я обнял каждого входящего. И повторял раз за разом, что если бы умер, хотел бы очнуться в раю, да и в аду, именно вот так: открыть глаза и увидеть их лица. Ребята мой восторг не понимали. Они были уставшие и совсем не расположены говорить на загробные темы.

Оказывается, все в тот вечер вели тренировки у подростков. И Георгия мой звонок застал прямо на тренировке, но не с подростками подготовительных групп, а с тюменскими парнями, которые готовились к чемпионату мира. Георгий ушел из зала и позвонил Широкому, спросил, что делать. Старший по возрасту и званию ответил, что ничего страшного произойти не должно, но приехать надо обязательно. Прямо сейчас? — переспросил Георгий. Нет, не прямо сейчас, давай сначала закончим тренировки, а потом соберемся и поедем, - предложил Широкий. Врача с собой брать? Не надо, возьми лучше кого-нибудь из своих друзей на всякий случай. Того, кто хорошо знает его и ничему не удивится. Поможет, если связать надо будет, останется дежурным, если к батарее пристегнем.

Так в команду космонавтов был зачислен Игорь Погонин.

Первые минуты после объятий я вел себя адекватно своим чувствам, но неадекватно к усталому состоянию ребят. Я ждал одного мужчину, а приехало сразу три. Держали вы кошку или собаку? Приходилось вам надолго уезжать, оставляя питомца одного? Вспомните, как вел себя питомец, когда вы, наконец, вернулись. Чувство радости брызжет из этого живого существа, оно крутится вокруг вас, не отходит от ног, пытается лизнуть ваши руки, заглянуть вам в глаза, прижаться к вашему лицу, к вашей одежде, быть все время рядом, потому что вы для него — единственный  друг, и единственный брат, и кроме вас никого родного и любимого нет и быть не может, а вас долго не было, вы куда-то пропали, может быть, навсегда, и вместе  с вами пропало все, что приносит питомцу радость общения с родным и близким. Вместе с вами пропал мир любви и преданности.

Нас любят женщины, но у них есть и свое на уме. Нас уважают мужчины, но у них есть много чего своего на уме. А у животных нет ничего своего на уме, только — вы, только вам, только для вас. Для себя животным ничего не надо, так, поесть немного да чтобы не ругали в сердцах и не били, когда настроение у вас ужасное или неприятности какие вдруг на вас обрушились. Если бы животные могли, они бы  защитили вас от всех неприятностей. У них это желание на морде написано.

Учиться любить надо не по фильмам и книгам. Достаточно понять свою кошку или собаку. Понять и оценить. Если  сумеете разглядеть преданность питомца, получите образец на всю  жизнь. И ни одна тварь людская не даст вам себя обмануть.

Наверное, я скакал вокруг ребят чересчур эмоционально. Их это смущало, хотя и успокаивало: все-таки лучше, чем какое-либо иное возможное поведение хозяина, к которому пришлось ехать в гости в полночь. Приезжают, заходят в калитку, идут к окну, в котором свет. И видят: лежит на диване человек со сложенными на груди руками. Не шевелится. Дышит? — спросил Широкий и стал вглядываться через стекло  в  грудину лежащего. Дышит, я вижу, — первый заметил Георгий. Ну и хорошо, — сказал Широкий, — если сможем разбудить, войдем внутрь, если не сможем, придется завтра снова приезжать.

Начали они потихоньку стучать в стекло. Тук, тук, тук – никакой реакции. Тук, тук, тук, тук, тук, тук — стучат и стучат, а реакции — ноль. Барабанить сильнее, можно стекло разбить. Георгий попробовал бить не по стеклу, а по раме, так получилось громче,  и можно было долбить почти со всей силы. Вот тут и началось мое пробуждение.

Мы расселись за столом, но обошлись без трона. Я включил чайник.

- Правильно, — сказал Вячеслав Александрович, — давай по кружке выпьем, да мы обратно поедем.

- Заварки нет, — соврал я, вспомнив, в каком ужасном виде прячется под столом принцесса Нури.

- А еда есть? — спросил Георгий и посмотрел на меня своими огромными черными глазами.

- Еды давно нет, — на этот раз не соврал я, ее действительно давно не было.

- Надо купить, давайте я вернусь в город и привезу, - Георгий говорил так, как будто город — за ближайшей сосной. Я сразу вспомнил рассказы его спортсменов, что питанию он уделяет особо пристальное  внимание. Если у кого дома шаром покати и, как говорится, в холодильнике мышь от голода сдохла, он привозит родителям этого спортсмена пакет со жратвой и делает наставление: парень много тренируется и должен есть мясо.

- Дачный магазин работает, в нем все есть,  сам потом схожу и возьму, -  попытался я закрыть тему продовольствия.

- Сейчас работает? — не успокоился Георгий.

- Работает, он у нас круглосуточный.

- Давайте съездим вместе.

- Давай, Георгий, лучше сходим, когда идешь, и  не надо крутить баранку, хорошо говорить и разговаривать, — я посмотрел на Георгия, и он меня понял.

- Мне с вами? — спросил Игорь Погонин.

- Нет, — ответил ему Георгий и не стал объяснять, почему. Оно и так понятно: звонил я Георгию, с ним, значит, и поговорить хочу.

Мы вышли на главную улицу, которая пересекает весь кооператив по прямой линии. На главной улице — ни огонька. Темень. Не Тюмень, а темень — это когда не видишь на земле даже своего ботинка. У Георгия внизу, где ноги, белели два пятна.

- Ты в чем, в белых тапочках? — пошутил я.

- Это кроссовки.

- А я в калошах. По самые уши.

- Где магазин? — захотел перед началом разговора уточнить Георгий.

- Видишь, вон там далеко светится огонек?

- Вижу.

- Это фонарь у главных ворот. Там и магазин.

- Сколько до него километров?

- Семьсот метров.

- Понятно. А мы к вам через какие ворота тогда приехали?

- Через «черные», которые в нашем дачном миру называют задним проходом.

- Ясно. Скажите, что случилось, какая причина, что-то произошло?

- Потеря ориентации в пространстве жизни.

- Мы правильно идем к магазину? — на всякий случай переспросил Георгий, услышав  слова про потерю ориентации.

- К магазину — правильно. По жизни — нет.

- Мы — это мы с вами?

- Мы — это я и ты.

- Что мы делаем неправильно? — Георгий спросил это совсем другим голосом. Обычно он ведет диалог уверенным голосом опытного уличного переговорщика. На улице переговоры идут громко, чтобы слышали участники, которые  окружают переговорщиков грозным кольцом. На улице — не шепчут и не шепчутся. На улице — бьются. Сначала – оружием слова. Если один из переговорщиков допустит ошибку в выражениях, биться начнут оружием без слов.

Георгий — гений таких переговоров. Я видел и слышал его. Потом расскажу, как это было в Южном микрорайоне города. Сейчас о другом, о том,  как изменился его голос, когда он спросил, что неправильного мы с ним делаем. Переговоры — это в другом месте с другими людьми по другим поводам. Сейчас на дачной «главной» улице в кромешной тьме началась -  беседа.

- Помнишь, ты приехал ко мне на дачу и объявил, что будешь избираться в депутаты областной Думы?

- Да, — ответил тихо Георгий, идущий по соседней колее.

- Я скажу тебе, что я подумал тогда. Мне вначале звонил Игорь Погонин, мол, с вами очень хочет встретиться Георгий, у него к вам страшно важное дело. Пусть приезжает, он же знает, как меня найти, ответил я Игорю. Вы точно будете на месте? Точно буду. Я назвал Игорю день и час, когда буду тебя встречать. А сам никак не мог понять, к чему такие предварительные расспросы и уточнения. Видимо, думаю, что-то у тебя  опять накалилось с милицией или ФСБ.  И вот ты приезжаешь. Да не один, с командой. Я рассаживаю вас всех вокруг стола, тебе ставлю кресло, усаживаю тебя на него, завариваю тебе чай, сажусь напротив, жду — сейчас ты объявишь суть «страшно важного» дела.

И ты объявляешь, что решил стать депутатом. И просишь меня возглавить твой предвыборный штаб и приступить к работе.

Что я подумал? Что в этом решении что-то нечисто. Действующий тренер суперспортсменов, не просто супер, а настоящих чемпионов России и Европы, призеров чемпионатов мира, тренер ребят, которых сам вырастил в простеньком тюменском спортзале, и которым теперь апплодируют десятки тысяч зрителей в разных странах, бывший провинциальный тренер, которого назначили главным тренером сборной России и который готовит сборную для очередных международных соревнований, этот сугубо спортивный гигант маленького роста, извини за фразу про рост, короче, этот герой российского каратэ вдруг решил обзавестись значком-оберегом от сумы и тюрьмы.

Кто идет в депутаты? Тот, кто делает деньги или мечтает делать деньги. Есть честные люди, которых замордовали делатели денег и они хотят попасть в депутаты, чтобы защититься от этих делателей, но тебя-то кто замордовал? Ты — главный тренер, ты — легенда, ты — кумир  пацанов, ты — педагог от Бога, тебя Бог должен защищать, а не депутатский значок. Ты — воспитатель, у тебя – воспитанники. А какие воспитанники у депутатов? Слуги поганые — вот кто их воспитанники. Сами депутаты «слуги народа» в кавычках, и все их воспитанники в администрациях городов и областей — «исполнители воли народа» в кавычках. Да и нет у них никаких воспитанников, кроме таких же «делателей жатвы», которой много и которую хочется срезать под самые корешки  серпом и мандатом.

Смотрел я на тебя, и так мне стало тогда нехорошо: еще один талант покатился к ямке в земле — зарываться. Выборы, лапша для народа на курином бульоне заботы о детях, спорте и общественном благе, лавровый листок про строительство академии каратэ в городе, горсть перцового горошка  про нынешних «захватчиков» земли и бюджета, а за всем этим — решение бросить тренерскую работу и заняться бизнесом по-крупному. Или тренерскую работу не бросать, но дать возможность своим знакомым  заняться делами, а не делишками.

В выборах не участвуют случайно, в выборах участвуют  по расчету. Брак с властью не заключается на небесах. Депутаты — не помазанники Божьи. Они помазаны совсем другим елеем. Современные российские депутаты —  помазанники Дерьма.

Тогда, за столом, сидя на кресле с крестом, ты спросил меня при всех, что я думаю о твоем решении баллотироваться в депутаты областной Думы? Ты помнишь, я долго молчал. Очень долго. Сидел и ничего не говорил. Вы ждали, ты ждал. Я молчал и разворачивал ход своих мыслей в другом направлении. Если станешь депутатом, на Мысу вместо старенького спорткомплекса «Водник» построят большой спорткомплекс — академию каратэ. Наш город и так, благодаря тебе, прославился школой каратэ на весь мир, а тут будет огромная академия, десятки тренеров, новенькие татами от лучших мировых фирм, амфитеатр для зрителей, чемпионат России — у нас, чемпионат мира — у нас. Тысячи детей с утра до вечера в залах — как хорошо!

Ты в ранге областного депутата зайдешь в Администрацию президента, они тебя и так там знают, а тут новый статус — депутат. Министр Игорь Шувалов тебя поздравит, министр Сергей Шойгу поздравит — это твой круг, твои знакомцы. Большие люди для маленькой такой компании. С академией помогут, на финансирование найдут грошики, областной бюджет раскошелится, из федерального выжмут чего-нибудь многомиллионное. И ты — тоже станешь большим деятелем. Вернее, делателем.

И земельку вокруг «Водника» никто у тебя не заберет. У депутата хрен что заберешь. Проще выкупить.

Есть положительные моменты в твоем решении, что там говорить.

Но если я чувствую себя нехорошо, никакие положительные мысли не могут изменить в моей душе главное ощущение: не чисто все это. Не чисто.

Поэтому и не мог долго ничего сказать тебе в ответ. Кажется, я что-то лишь промычал вместо ответа, да?

- Вы согласились мне помочь, — сказал Георгий, который во время монолога шел по своей колее и слушал, не перебивая.

- Согласился я позже. А до этого спросил, ты твердо решил начать предвыборную компанию или это все пока на уровне дачного разговора о возможных планах на будущее? Ты ответил, что все зависит от меня, если я соглашусь, ты будешь участвовать в выборах, если не соглашусь, то не будешь.

- Вы не отказались, но попросили дать еще время подумать.

- Немного не так. Я попросил тебя подумать еще три дня. И если через три дня ты не изменишь своего решения, я буду тебе помогать. Возглавлю штаб и начну составлять посуточный график действий всех сил твоей поддержки. А потом спросил, кто войдет в твою команду. Ты назвал. Я спросил о финансах, ты сказал, что располагаешь только сорока тысячами долларов, и поинтересовался, сколько надо, чтобы победить реально. Я ответил, что реально победу приносят избиратели, а не деньги. И что у тебя есть шанс убедить большое количество избирателей, а значит и победить.

 После этого мы о выборах уже не говорили и болтали так, ни о чем. Игорь Погонин, наконец,  перестал молчать и рассказал что-то про комаров, которые его помучили весной на моей даче, и еще  про осиновое бревно на шведскую стенку, которое мы  с ним вдвоем тащили из леса. Огромное такое, длинное, он поддерживал верхушку, а я нес комель. Вижу, Игорька скрючило до земли этой верхушкой, я пододвинул бревно на плече так, чтобы оно целиком всем своим весом опиралось только на мое плечо. Тяну бревно, а оно вроде зацепилось за что-то. Поворачиваю голову назад, а это Игорек повис на бревне и ногами за кусты зацепился. Он так устал, что у него ноги подкосились, но бревно из рук не выпустил и болтался на этом десятиметровом осиновом коле. Мы хохотали и глядели на Игоря.

Георгий вспомнил этот эпизод и засмеялся.

- Мы правильно идем? — спросил он снова, глядя на фонарь, который маячил все так же далеко впереди.

- Правильно.

- Точно?

- Точно.

- Это тот фонарь, который нам нужен? — Георгия удивляло, что мы все еще в начале пути. Меня это не удивляло. Всю жизнь мне повторяют по телевизору, что мы  в начале пути. Но, в отличие от бесконечного начала телевизионного пути, на даче я частенько достигал  его конца.

- У нас в кооперативе два фонаря, — объяснил я Георгию неумолимую логику дачной жизни, — один, где я живу, второй — у магазина. Если мы идем от того, где я живу, к какому-то другому фонарю, значит идем к магазину. Мне, Георгий, приходилось неоднократно тут ночью  маршировать, и я еще ни разу не промахнулся мимо прилавка. 

- Хорошо,  в депутаты я собрался ошибочно. Но в чем ошибка? И почему вы не сказали — нет?

- А сам ли ты собрался в депутаты? Ведь тебя собрали в депутаты.

- Мне посоветовал Женя Ройзман, — повторил Георгий фразу, которую говорил и на той судьбоносной встрече.

- Как раз это мне и врезалось в память. Евгений работает в Ебурге по наркоманам. У него врагов — вся милицейская рать, а друзей — три товарища под черным обелиском. И никакой триумфальной арки в перспективе. Для него депутатство — вопрос или тюрьмы, или смерти. А ты — тренер, к тому же главный. У тебя в сборной — цвет нации. Половина сборной — тюменские ребята, которых ты взял к себе в группу детьми. Ты работаешь по лучшим детям города, если можно так выразиться. Не по железу и не по дереву, и даже не по золоту, а по  самому чистому и святому материалу – детям, которые плохо представляют, кто такой Иисус Христос, но хорошо знают, кто такой Георгий Хижняков, за которым они идут босые по снегу на твоих тренировках.

Пойми, тот тренер, кому верят, тот, кого любят дети, не может быть политиком, депутатом, бизнесменом или бандитом. Это грязные человеческие занятия, и грязь тренера-предпринимателя, тренера-политика, тренера-бандита неминуемо попадет в детские головы через их глаза и уши. Душевная грязь — заразна. У взрослого человека может быть иммунитет к бациллам обмана и наживы, у детей его нет. Если половина твоей головы будет занята грязными мыслями, значит,  их головы тоже  ополовинятся. Ты будешь говорить детям много правильных слов, показывать примеры чести и благородства, но из всего услышанного и увиденного они впитают ровно половину.

У тренера нет и не может быть богатства, высоких должностей и успешного бизнеса. Я говорю не только и не столько  о нашей стране, это мировая историческая практика. Вспомни Сократа.

К тебе, тренеру, привели детей, самое ценное, что есть у родителей. Тебе, тренеру, доверили главное сокровище семьи. Какое богатство может быть больше того, что тебе вручили? И если ты превратишь это сокровище в мутное существо, в полу-спортсмена полу-ворюгу, или в полу-делягу, или в полу-пустозвона и полу-брехуна, какими бывают  политики и депутаты, тебя проклянут родители. А ты неминуемо превратишь, потому что будешь замаран, и от тебя замараются твои воспитанники.

Евгений Ройзман пусть баллотируется, куда угодно. Тебе – нельзя. Для тебя политика и выборы — табу. Деньги и прибыль — табу. Карьера и кресло начальника в государстве — табу.

Начальников в государстве много. Главный тренер у сборной страны — один.

- Вы тоже были депутатом Государственной Думы, вас же не смогло это замарать,  — заметил Георгий после нескольких шагов в полном молчании. Он  почувствовал, что я, вроде как, закончил монолог на этой торжественной фразе и теперь  обдумываю, надо ли продолжать говорить.

- Это Киса Воробьянинов был депутатом Государственной Думы, а я был депутатом Верховного Совета РСФСР. Помнишь, хоть, как  расшифровываются эти буквы? Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. Другая страна, другие выборы, другие кандидаты. Но согласен, суть та же. Те же яйца, только вид сзади. Власть, она что советская, что антисоветская, что социалистическая, что капиталистическая — красивой и чистой никогда не была. Загадка цивилизации – люди создают государство, чтобы выжить, а потом борются с государством, чтобы не умереть.

Какие-то мы тупые. Хуже обезьян, те хоть государств не строят. Сбегутся, пасть разинут, оскалят клыки, у кого зубы длиннее и острее, тот и рулит хвостом на пальме, пока зубы не выпадут. Я, Георгий, после того, как побыл депутатом, не смог тренировать детей по причине утраты душевной непорочности. Общаться с детьми и учить их за деньги — не могу. Учить без денег, тоже не могу.

Когда шли выборы, о детях нашей спортивной секции не думал, думал о народе. Когда уезжал в Москву, опять думал о народе. Я в Москве не стал жуликом, не научился воровать, не присвоил московскую квартиру и не нашел московскую должность. Но детей потерял. Да и народ — тоже. Ты заметил, что после Москвы я ни с кем из ребят не поддерживаю отношений, не встречаюсь, не общаюсь?

 Они однажды собрались и приехали ко мне на дачу, человек пятнадцать, наверное. Сели за мой круглый стол, налили чай, разрезали торт, все, как положено, но мне не хотелось вспоминать прошлое, а им не хотелось говорить о будущем. У меня с ними нет общего будущего. Мы стали чужими с того часа, как я первый раз улетел в Москву на съезд, который длился больше месяца. Сначала ни я этого не понимал, ни дети. Я же очень часто прилетал в Тюмень, почти каждую неделю. Приходил в зал «Динамо», вел тренировки. Но это уже были не те тренировки, которые ты помнишь. У меня в голове была Москва,  они это понимали, как понимает подросток, когда видит, что папа не любит маму, папа любит уже другую женщину и приходит в дом лишь для того, чтобы подросток продолжал верить, что у них по-прежнему «семья»: папа, якобы, не предал маму, мама, якобы, не прокляла папу.

Можно обмануть подростка в такой семье? Нет. Поэтому и я не смог обмануть ни себя, ни детей. Наша спортивная семья распалась из-за моей порочной связи с депутатством. Нас перестала связывать пуповина любви и преданности. Мы стали чужие по духу и чувствам. Дети выросли отдельно. То, что они приехали ко мне на дачу — знак вежливости и не более того. Им гораздо больше хотелось увидеться друг с другом, чем со мной. Им нечему у меня учиться. Тот, кто бросил их в детстве, научить ничему не может.

Знаешь, почему мы общаемся с тобой все эти годы и почему сейчас вместе идем в магазин? Потому что я передал тебя Вячеславу Широкому для повышения твоего мастерства еще до депутатства, и получается, что тебя я не бросал. Ты дружишь с Игорем Погониным, вы идете по жизни рядом, поэтому он  сейчас сидит и ждет, когда мы вернемся из магазина. А все остальные ребята знать не знают, что я делаю и куда иду последние двадцать лет.

- Почему вы не сказали о том, что думаете, когда я создавал свой избирательный штаб? — спросил Георгий.

- Потому что ты приехал за помощью, а не за мыслями. Решение ты принял до приезда ко мне. Ты так и объявил: что решил стать депутатом. Отговаривать уже поздно. Любые отговорки — это,  прежде всего, отказ в помощи, когда в ней нуждаются. Ты по мелочам просить не будешь, никогда не просил раньше и не попросишь в будущем.  Если приехал и сказал, что нужна моя помощь, надо  встать с тобой в одну стенку, а не философски сваливать в сторону. Я  бросить последнего  воспитанника не хочу. Ты — последний. Вот поэтому.

Мы оба замолчали и как по команде посмотрели на фонарь. Он оказался неожиданно  близко от нас, уже был виден круг света на земле под ним, а  заборы вокруг уже не были такими черными. Последние сто метров мы преодолели «летящей походкой».

Ночь никогда не может одержать полную и безоговорочную победу над светом в радиусе ста метров от дверей круглосуточного магазина. Я помню, как пятнадцать лет назад у ворот дачного кооператива появился железный вагончик с окошком из железных прутьев. Пиво и горячительное  в нем можно было купить даже тогда, когда в городе засыпал последний продавец: в четыре часа утра. Это было чудом для пенсионеров военного и послевоенного времени. Казалось, наступает эра всеобщего благоденствия и социальной заботы о старшем поколении. Во главе угла — нужды простого человека, его  незатейливые житейские потребности.

Однако, старичкам не так уж много и надо такой заботы: ну, чекушку вечерком в субботу после баньки, ну, две чекушки, если сосед в настроении. А вот у молодых адептов рыночной экономики горло оказалось куда глубже. И как начало это горло сосать, как начало засасывать — реки пива потекли по переулкам, заливая бурлящим потоком  то  один домик, где собралась компания подростков, то  другой, а то и сразу несколько на одной улице.

И всю ночь — музыка, и всю ночь — пьяный гогот подростковой толпы, и всю ночь — визг одуревших от алкоголя девочек, и всю ночь — каждое второе слово — матерное.

Участки в кооперативе по четыре сотки. Если на одном участке собралась молодежь, четыре соседа будут всю ночь в эпицентре гремящей и визжащей пьянки. Остальным соседям тоже особо негде спрятаться от криков и музыки в ночь с субботы на воскресенье. Если гуляют на одном участке, значит «гуляют»  все,  без соблюдения принципа добровольности и учета состояния здоровья.

Любой шаг к свободе заканчивается у нас ростом взаимной ненависти. Я знаю в кооперативе пару ветеранов войны и пяток старушек-ветеранов тыла, которые люто ненавидят молодежь на флангах своих крошечных огородов. Юноши и девушки тоже не испытывают к ним симпатии. Хотя регулярно ходят на парады, машут георгиевскими ленточками и считают 9 мая великим праздником. Настолько великим, что отмечают его всю ночь без устали до самого утра, прыгая на восходе так, что побрякивает костыль в домике   восьмидесятилетнего фронтовика. 

Железный вагончик с прутьями в окошке уже давно превратился в просторный кирпичный стационар. Недавно у него появился новый склад и второй этаж. Не знаю, как выросла наша экономика с 1995 года, но размеры магазина увеличились в сто раз.

Продавцами в нем работают всегда две и всегда очень молоденькие девушки. То ли хозяин выдерживает линию на омоложение, то ли женщины постарше просто не выдерживают круглосуточной летней работы, но вот уже сменилось несколько пар продавшиц, и каждая новая пара на сезон — две симпатюшки лет восемнадцати.

Мы зашли в магазин около часа ночи. Дивчина меня знала хорошо, не зря все лето бородой над прилавком махал, а вот Георгия она видела впервые и бросила на него ночной любопытный взгляд. Трезвый, в спортивном костюме, симпатичный, молодой, уверенный в себе, но не грубый — девушка посмотрела на Георгия еще раз, потому как не смогла сдержаться.

- Покупать будет он, его зовут Георгий, — показал я дивчине пальцем на своего спутника.

Вот тут уж дивчина смогла беспрепятственно смотреть на лицо Георгия прямо в его большие черные глаза.

Сколько парней за лето проходит через этот магазин — сотни. Они летом ночью в пляжную погоду кружатся поблизости, как шмели над кустом пиона. Гудят и жужжат, но — поддатые, с пивом в руке, пытаются с ней болтать и острить, а у них глаза с пьяной поволокой. Смотрят на девушку, и той сразу ясно, чего хотят.

И тут, вдруг, красивый и трезвый, хотя и ночь.  По тому, как смотрела девушка на Георгия, забыв мгновенно о моем существовании, я понял, что этим летом девушке не удалось встретить парня своей мечты. Званых было много, а избранного — ни одного.

- Что купить? — спросил  меня Георгий. Я пожал плечами: денег у меня не было, есть не хотел, поэтому мне было все равно. Но тут я вспомнил про чай.

- Принцессу, — сказал я и посмотрел на продавщицу. Та улыбнулась, перевела взгляд с молодого покупателя в спортивном костюме на немолодого в драной дачной куртке. Между прочим, я эту куртку с поясом, капюшоном и меховой отстегивающейся подкладкой купил в Свердловске со своей первой зарплаты на заводе в 1974 году тридцать с лишним лет назад. Польская, 68 рублей стоила, шибко модная была. А зарплату выдали — 70 рублей. Есть вещи, за которые я готов отдать все, что имею. Женщины, вино и карты не входят в число этих вещей.

- Хорошо, купим принцессу. Девушка, вас как зовут? — спросил Георгий у продавщицы и достал из кармана спортивной курточки бумажные купюры, завернутые в толстую трубочку, стянутую розовой тонкой резинкой.

Девушка перестала улыбаться и сделала шаг назад от прилавка.

- Принцессу Нури, так чай называется, — объяснил я молодым  суть своих тайных желаний.

- Так, давайте нам эту принцессу, — начал перечислять Георгий остальные мои предполагаемые желания, — хорошей колбасы, хорошего сыра, хорошей рыбы в вакууме, хорошего хлеба и хорошего шоколада. И еще три килограмма хороших мясных пельменей.

- У вас холодильник на даче есть? — повернулся он ко мне.

- Есть, но пельмени не надо, мне лень их варить.

- Я сварю, — пообещал Георгий и начал внимательно разглядывать каждый предмет из кучи продовольствия, которая образовалась на прилавке у весов. Он брал его в руки и спрашивал девушку, глядя ей в глаза: это колбаса хорошая? Эта рыба хорошая? Этот сыр хороший?

Девушка кивала головой, но рыбу все же заменила.

- Водку брать? — поинтересовался он тогда, когда скидал всю жратву в большой пакет.

- Брать, — ответил я, повинуясь скорее инстинкту похмельного человека, чем своим тайным желаниям.

- Принесите не паленую, от хозяина, — обратился он к продавщице. Та убежала в закрома и принесла какую-то бутылку.

- Это — хорошая, — сказала она и поставила бутылку перед Георгием, как свой подарок именно ему. Девушка не знала, что Георгий не сможет оценить ее особой услуги и знака внимания к нему. Он не сделает ни глотка, потому что запретил себе  прикасаться к алкоголю. Дал обет трезвости.

Бутылку Георгий кинул в мешок, не взглянув на этикетку. Затем снял резинку со своей «трубы» и отмотал пару купюр. Сдачу дожидаться не стал.

- Принцесса, — наклонился он к девушке, если этому мужчине что-то будет надо, а у него не будет денег, вы ему отдайте без денег, на сдачу, которую я оставлю у вас.

- Хорошее? — улыбнулась девушка.

- Только хорошее! — он улыбнулся ей в ответ, повернулся лицом к выходу и пошел открывать дверь. Я чуть задержался, чтобы дать возможность девушке проводить его взглядом.  Она смотрела ему в спину, беспомощно положив руки на прилавок, где все еще лежали две крупные купюры.

Когда-нибудь через неделю, когда я приеду в магазином за хлебом, она обязательно спросит, кто был со мной этой ночью. И когда узнает, что со мной был непьющий заслуженный мастер спорта, заслуженный тренер России, она запомнит его фамилию и расскажет о встрече с ним своим восемнадцатилетним смазливым подругам, которые, как и она, каждое лето ждут любви. Неожиданно, вдруг, среди ночи. И сразу — всей ждущей женской душой и всем созревшим женским телом. Но лето проходит, а тот самый мужчина — уходит, не оглянувшись.  И так год за годом.

Когда свет фонаря перестал освещать нам дорогу, и мы вновь погрузились во тьму, Георгий первый нарушил наше обоюдное молчание:

- Вячеслав Александрович сказал, что у вас белая горячка, и что вам нельзя оставаться одному. Может, бутылку заберем отсюда вместе с вами? – наметил он ход своих мыслей, держа в правой руке огромный пакет.

- Если это — белая, то какая же тогда черная, — задумался я над темой «горячки», и не ответил на его предложение.

- Поедете в город?

- Нет.

- Почему?

- Потому что тот, кто  нужен был сегодня мне больше всего на свете, находится не в городе, а здесь, и он идет сейчас рядом со мной. А сверх этого мне сегодня ничего не нужно. Бутылку можете увозить.

- Спасибо, я  понял, - Георгий лаконично поблагодарил меня, — значит, я правильно поступил, что отказался участвовать в этих дурацких выборах в депутаты?

- Нет, не правильно.

- Не правильно? — Георгий сделал ударение на отрицательную частицу не, чтобы уточнить, верно ли он услышал меня.

- Не правильно, — я тоже сделал ударение на  частицу отрицания.

- Так, объясните, — Георгий остановился.

- Сказать, что я думаю, или объяснить?

- Что думаете.

- Хорошо, скажу. А потом пойдем дальше. Думаю, ты предал меня не тогда, когда собрался в депутаты, и не через три дня после переговоров на даче, когда ты подтвердил решение баллотироваться, а через месяц, когда неожиданно для меня отменил свое решение.

Тогда я  почувствовал, что меня предали и бросили. И  у меня не осталось никого. Последний ученик покинул меня, не нуждаясь больше в моей помощи. Когда уходит последний ученик, учитель умирает. В ученики не приглашают и не зовут — они приходят сами. Учеников не останавливают, когда они уходят.

Я никогда не называл себя учителем, это вы на каждом перекрестке долдоните — это мой учитель, это мой учитель. И вас я не считал своими учениками, потому что не собирался передавать вам какие-то знания или чему-то вас научить. У меня нет знаний, которые надо передавать, я никого не могу научить тому, что умею сам. Я могу лишь показать пример. Хотите повторить, попробуйте. Не хотите, я не требую сдачи экзаменов.

Ты пригласил меня сражаться в одной команде. Это не моя война и не мои враги, это твоя заваруха и твои терки с властями. Но ты попросил помочь, зная опыт моей общественной деятельности, это такое предложение, от которого я не могу отказаться. Лучше сказать так: это  предложение от того, кому я не могу отказать.

Через три дня ты подтвердил — выступаем в поход. После этого каждый час  моей жизни  был посвящен тактике и стратегии войны за этот твой чертов  депутатский мандат. Собираю разведывательную информацию о предполагаемых противниках, подтягиваю союзников в местных газетах и на местном телевидении, изучаю географию избирательного поля, определяю, какие высоты надо оседлать, а на какие не хватит ни сил, ни средств, веду набор добровольцев, определяю необходимое количество пехотных и моторизированных частей, прикидываю, сколько костров зажечь, чтобы сбить противников с толку численностью своей армии, формулирую цели войны, понятные и важные для мобилизации населения, готовлю планы основных и вспомогательных ударов по  физиономии политического «врага».

Меня знают в городе. Если я скажу, что поддерживаю Хижнякова и работаю на его победу, значит, я буду работать на разгром тех, кто против Хижнякова, хотя с ними у меня вполне нормальные отношения. Они знают, что я не работаю двойным агентом, не пользуюсь тактикой и нашим, и вашим. Война за мандат перерастет в ссору с теми, с которыми мне лично делить нечего.

Иду на все это, понимая, что у меня появятся большие проблемы по месту моей профессиональной работы — в «Комсомольской правде». Мы же не просто за мандат в войнушку поиграем, постреляв из рогаток,  мы будем бомбить правящую партию всеми доступными средствами, включая кипяток и горящую смолу. А правящая партия на то и правящая, чтобы не церемониться с героями-партизанами, совершившими налет на форпост и замочившими их часового по  избирательному округу.

Выиграем мы выборы, не выиграем, но кинжал то воткнуть кандидату правящей армии все равно успеем.  Он потом до конца своих полномочий с этим кинжалом в жопе  на депутатском кресле сидеть будет.

Что ждет меня, если мы проиграем выборы? Злорадство всех, кто меня знает. Это хуже геройского расстрела у стены Пер-Лашез. Это хуже смертной казни через повешение с табличкой на груди: «партизан». Это даже хуже смерти от «сердечного приступа» в подвале дома на улице Семакова в 37-м роковом. Жизнь побитой собаки, которая укусила хозяина — вот что меня ждет. Если и кинут кусок хлеба добрые люди, то из жалости. Рыщи по помойкам, если не стыдно. А коли стыдно, затаись в каком-нибудь подвале и подохни с голода. Или беги в те места, где не знают, что ты кусаешь хозяев, может, там возьмут на работу. Погавкать на тех, кто лезет в огород правящего господина.

Но я запретил себе готовить отходные пути на случай поражения. Перед схваткой не хочется думать о возможном увечье. Каждого спортсмена может настичь тяжелая травма, но мало кого останавливает подобная вероятность. Если бойцы начнут бояться ранений, им лучше сдаться  до начала войны. Раз и навсегда.

И вдруг ты объявляешь, что войны не будет, ты где-то с кем-то подписал мирный договор, и у тебя теперь другие приоритеты. Сдаёмся без боя. Вернее, делим зоны влияния без применения вооруженных сил. По согласию. Худой мир лучше жирной ссоры — это аксиома, но меня-то зачем отправляли на передовую, выходит, я зря ломал себя, заставляя изменить принципам мирного существования с властью ради дружбы и взаимопомощи со своим учеником? Зря с таким трудом преодолел лень и страх? Я вообще, ради чего шагнул в пропасть, ради того, чтобы убедиться в силе земного притяжения?

Не могу передать, как мне было обидно. Мою верность и преданность в бою ты разменял на выгоды перемирия с сильным противником. Мы не совершили подвиг,  который поклялись совершить. Разбудив духа воина, мы отправились целовать ноги врага.

В те дни я чувствовал себя солдатом, которому приказали подбить танк любой ценой, дали гранату и сказали: спаси Родину. Он пополз к этому танку. И когда грохочущие гусеницы нависли над головой, когда он выдернул чеку и стал отсчитывать четыре последних секунды жизни, лязг гусениц стих, а за спиной он услышал крик офицера: солдат, ну что ты такой дурной, я же пошутил, это наш танк, а граната у тебя без запала. Захотелось  просто из любопытства  поглядеть, как ты ползешь и подкрадываешься.

Такие шутки оскорбительны для любого солдата, а для храброго солдата — они оскорбительны вдвойне. Особенно, если солдат уже воевал и защищал  этого офицера, когда тот был мальчишкой. Понимаешь?

- Хочу понять, но у вас все сложно, вы как-то не так все оцениваете, — ответил Георгий и продолжил обратный путь к домику, где нас ждали Широкий и Погонин. Я пошел за ним по соседней колее, различая в темноте маятники его белых кроссовок. Наверное, я действительно сильно накрутил себе особую значимость отказа Георгия бороться на выборах, увидел измену принципам мужского поведения там, где мужского поведения не может быть в принципе. Попутал боевой поединок с политическими надуваниями щек, провинциальными интрижками и кокетливыми пощечинами проституток.

Наверное, я выгляжу заскорузлым догматиком-маразматиком, которых иногда называют — тренер старой закалки, имея в виду не столько идеалы спортивного поведения, сколько все советское, что было в школах, в пионерии, в комсомоле. Весь этот кодекс молодого строителя коммунизма. Не кодекс чести, а кодекс идеологической чистоты. Слова таких тренеров уже не воспринимают всерьез. Их слова даже не пытаются понять, так как и слова и понятия, которыми оперируют бывшие советские тренеры — рассыпались и развеялись по ветру вместе с четырьмя буквами, которые их скрепляли и когда-то наполняли смыслом — СССР. Пошел бы ты дядя на четыре буквы — вот что хочется сказать в ответ на сентенции старичков, вспоминающих победы советского спорта.

- Георгий, — обратился я к нему, когда догнал по своей колее чемпиона и главного тренера, — есть еще одна проблема, хочу сказать о ней, пока мы одни.

- Я слушаю.

- Ко мне приезжал Петр Гончаров (бывший опер, бывший адвокат городского криминалитета, нынешний крупный застройщик «пятен» и «полей»).

- Что он сказал? — по голосу Георгия, который заговорил чуть слышно, я ощутил, что он напрягся и насторожился.

- Он сказал, что твоя левая рука не знает, что делает правая. Что ты перешел все границы и что всех зае…, включая главу города и всех, кто там, наверху, к тебе относится хорошо и тебя прикрывает.

- И?

- И что ты должен завязать.

- Да, мы говорили с ним об этом, — подтвердил Георгий.

- Как быть?

- Вам?

- Мне.

- Я завяжу, и вся проблема, — легко, не мучаясь ответственностью за каждое слово, произнес Георгий. Сразу стало понятно, что он говорит это лишь для того, чтобы закрыть тему.

- Я в тупике, Георгий. Это тупик для тебя, а вместе с тобой и для меня.

- Не беспокойтесь, все будет хорошо, я завяжу, — сказал Георгий голосом, в котором появились интонации душевной теплоты.

Георгий умеет убеждать, тем более тех, кто ждет всем сердцем и всем разумом своим, чтобы его убедили и успокоили. Тех, кто верит Георгию Победоносцу, как я называл Георгия Хижнякова в кругу самых близких людей.

- Если ты перестанешь слышать меня, значит, я тебе больше не нужен.

- Вы нужны мне, — опять громко и с нажимом начал говорить Георгий.

- Вы мне нужны! — повторил он фразу, делая ударение на каждом слове. Я ничего не сказал в ответ. Душа получила успокоительную таблетку синтезированного духовного наркотика, и душу накрыло волной «прихода». Больше мне не хотелось говорить. На душе стало хорошо, и я наслаждался, лелея  чувство гордости за себя и за Георгия.

Я смог простить его по-отцовски, вместо того, чтобы изгнать и наложить проклятие. Он обещал «исправиться и больше так не делать», как обещают маленькие дети, вместо того, чтобы «по-взрослому» попросить не совать  нос туда, куда не надо.

Так вот для чего я сегодня петли вязал: чтобы вернуть чувство духовного родства. Это не у меня все так сложно запутано в голове, это у Бога все так хитро задумано. Хочешь чуда, прыгай из лодки и иди по воде, хочешь веры, повиси на кресте, хочешь любви, прости, но не прощайся.

В момент нашего возвращения из магазина, Вячеслав Александрович водил Игоря Погонина по моему огороду и показывал места, куда он зимой будет прыгать в снег из бани.

- Сразу напротив двери в землю не воткнуто ни одного колышка, — говорил опытный банщик, — запомни, Игорь, сюда можно смело падать на спину, а вот тут у него цветок привязан к палке, если сюда с крыльца прыгнешь, попадешь голой жопой точно на этот кол. Он у него как специально  для тебя сверху заострен.

- Не попаду, потому что я в снег не прыгаю, — отрицал Игорь вероятность такого развития событий.

- Это ты  без меня не прыгаешь, а со мной так сиганешь, что яйца в снегу зашипят, как раскаленные угли.

- На колу?

- Если он его осенью не уберет, то на колу.

- Уберу, Вячеслав Александрович, — заверил я гостей, — и чурбаны убрать не забуду.

- Не забудь, пожалуйста, — ответил мне Широкий и продолжил беседу с Игорем  у дверей бани, - Представляешь, приезжаю я к нему под Новый год, снега уже по колено, парюсь, выхожу на улицу, поворачиваюсь спиной, раскидываю руки и — падаю на спину в снег. Падаю в снег, а приземляюсь как на асфальт. Мало того, что спина о какой-то камень ударилась, так еще и в ухо какой-то штырь  воткнулся. Упади я на сантиметр правее, пробил бы голову.

- А что за камень был, из японского сада? — спросил Игорь у Вячеслава Александровича, поглядев на горку камней напротив крыльца бани.

- Что ты там оставил? — адресовал Вячеслав Александрович вопрос мне.

- Кусок деревянного бруса полтора метра длиной, он за баней валялся, я его вытащил просушить, чтобы  под навес унести, а потом уехал, и зима началась. Забыл. Широкий приехал, у тебя тут ничего под снегом нет, спрашивает. Ничего, отвечаю, ровная земля, чернозем. Он и приземлился на этот чернозем,  — рассказываю, а сам смеюсь, вспоминая, с каким звуком брякнул снег под спиной Вячеслава Александровича.

Засмеялись все, особенно после того, как Вячеслав Александрович,  со свойственной ему непосредственностью,  начал показывать, где он стоял в тот банный день, как развел руки в стороны, как увидел звезды на небе, с какой блаженной физиономией летел спиной в свой любимый пушистый белый снег, и какое у него было выражение лица, когда спина соприкоснулось со «снежинкой».

- Но штыря там не было, — внес я уточнение в его рассказ, - это был крюк, которым я тащил тот брус.

- Игорь, если будешь доверять, но не проверять, попадешь башкой на какой-нибудь крюк, как я попал, доверившись словам вот этого гражданина, — Вячеслав Широкий закончил представление, и мы  зашли в домик.

 Георгий занес огромный пакет в комнату и поставил на стол. Голодными были все, кроме меня, потому что я в тот день не тренировался и не тренировал. Ребята делали бутерброды, пили чай, говорили о предстоящих осенних соревнованиях, завершающих годовой цикл. Они перескакивали с темы на тему, то смеялись, то спорили — я сидел и с удовольствием слушал отзвуки спортивной жизни.

- Ну, ты как, отошел? — спросил меня Широкий, завинчивая крышку своего термоса, где у него всегда булькало немного теплого настоя шиповника с сахаром.

- Отошел, — улыбнулся я, заметив многозначность слова «отошел»  в различных жизненных ситуациях. Отошел в мир иной…, отошел от болезни…., отошел в неизвестном направлении и отошел в известном, чтобы отлить.

- Вижу, отошел. Улыбка у тебя стала ясная, без мути. Все, мы можем ехать. Так, молодежь, собираемся. Уезжаем втроём, как приехали, - распорядился Вячеслав Александрович.

- Чашки где у тебя помыть? — спросил Широкий и начал надевать ручки кружек на указательный палец.

- Не надо, завтра сам все помою и все вымою.

- Давай, хватит разводить свинарник. У тебя всегда ни одной крошки на полу не найдешь, а сейчас ступить некуда, все засрал.

- Приберусь. Завтра.

Цветные скафандры поплыли вдоль домика к воротам ограды и по одному стали исчезать в темноте. Я сунул ноги в калоши и пошел проводить гостей. Их машина стояла на обочине под фонарем. Это оказалась старенькая хонда-аккорд Вячеслава Александровича. Ему лет десять назад подарил ее один из его учеников в Сургуте. Когда машину дарили, она уже  была древней. Сколько же ей лет? И все еще на ходу. Молодец, Широкий, бережет дареного старого коня. Вернее, кобылу, хонда, это ведь — она.

Ребята расселись в просторном салоне старушки, и «представительский класс» 80-х годов поплыл по грунтовой улице, покачивая черными бортами. Я видел через стекло контуры трех голов, повернувшихся в мою сторону, в окружении красных фонарей габаритных сигналов. Космонавты полетели вдоль земли, подумал я, провожая их взглядом.

Три врача-космонавта небесной «скорой помощи» при спортивных травмах сердца и души.

 

 

Глава 2

Когда отказываешь кому-то, никогда не объясняй причину. Есть лишь два варианта ответа и оба короткие: да или нет. Если согласился помочь человеку и сказал да, другие слова ему не нужны. Если отказался, каждое дополнительное слово увеличит твою вину. О грехах  просящего можешь не задумываться: они не на твоей совести.

Недели через две позвонил Слава Рудаков и спросил, не могу ли я помочь найти машину его знакомого Вити Казанцева.

- А что с ней случилось?

- Вчера угнали.

- А я как смогу ему помочь, я вообще далек от подобных проблем.

- Ты же тренер Георгия Хижнякова.

- Ну и что?

- Вдруг он чего-нибудь знает.

- Хорошо, я у него спрошу. А почему ты сам у него не спросишь, ты тоже его отлично знаешь?

- Со мной он о таких вещах не будет говорить.

- Понятно. Ладно, позже перезвоню.

Кто такой Слава Рудаков? Его отец однажды приехал в спортивный зал «Динамо», познакомился со мной и попросил взять под крыло его заблудившегося сына, который бросил университет, отправился в армию, а когда отслужил, возвращаться к учебе категорически отказался и месяцами бездельничал, отказываясь искать работу.

- У меня нет работы, я сам веду тренировки на общественных началах, — объяснил я отцу.

- Зарплаты не надо, лишь бы он в зал к вам ходил, хоть одним полезным делом был занят.

- Он каратист что ли?

- Не знаю, но тоже ногами машет, — сказал отец и оглядел зал, наполненный ребятами и девчатами в белых кимоно.

- Сколько ему лет?

- Двадцать один год уже.

- Тут, сами видите, подростки. Вряд ли ему захочется махать ногами вместе с ними.

- Захочется, ему ничего не интересно, лишь бы с утра до вечера бегать по лесу и ногами махать.

- Да? Тогда это другое дело. Пусть приходит, посмотрим, может, не он у нас, а мы у него чему-нибудь  поучимся.

На следующее утро в спортзале до начала построения появился высокий и мощный парень с очень красивым и улыбчивым лицом. Я попросил его переодеться и разминаться самостоятельно у шведской стенки за спинами моих спортсменов. Или у турников, где была площадка для штанги и прочего «железа».

Но я не сказал ему, что разминаться надо бесшумно, вроде как, это само собой разумеется. Разумеется, но не для Славы Рудакова. В 6.00 мы становимся в строй, нам предстоит молчаливое и торжественное приветствие друг друга, а напротив нас, у шведской стенки — топот бегемота, какие-то вздохи, выдохи, вскрикивания, прыжки. Кузнечик, тигр и обезьяна — все стили вместе и еще что-то ползучее и шипящее вдоль пола от стиля змеи.

И ведь не стесняется целого строя спортсменов в кимоно, хотя сам одет в какие-то шаровары. Все понятно, гений самоучка с повадками великого мастера. Самый худший вид новичка в спортивной секции. Таких ни научить, ни переучить. Маугли спортивных джунглей, дикость приемов и навыков — навсегда. Каждое движение не по правилам, но сами движения такие резкие и быстрые, будто и вправду вцепился в  пасть Шерхана и сейчас башку его полосатую на две части разорвет.

Мне пришлось подойти и чуть слышно прошептать ему: встань на кулаки и стой, пока я не скажу, хватит. Он тут же врубился кулаками в дерево пола, вытянул тело и замер в идеально правильной позиции наказанного спортсмена. Ребята уже закончили разминочный бег по кругу, разогрели суставы, сделали упражнения на растяжку, а он все стоял на кулаках, символизируя железную твердость послушания. Это его способность исполнять команду изменила мое решение избавиться от него на первой же тренировке во время паузы после разминки.

Хватит, сказал я ему  шепотом, проходя мимо и продолжая наблюдать за тренировкой ребят в кимоно. Я не поворачивал головы в его сторону, но видел, с каким трудом он встал. В дальнейшем Слава вел себя в зале вполне адекватно, то есть пытался, встряхивая и растирая мышцы, восстановить подвижность рук и ног, которые «забились» от перегрузки и болели. Никаких лесных криков из его угла больше не раздавалось. Сказывалось, что он, все-таки, не в пещере вырос, а на историческом факультете университета, да к тому же его папа и мама — очень интеллигентные люди.

После тренировки я провел с ним спарринг, чтобы посмотреть на Маугли во время единоборства не с воображаемым тигром, а себе подобным человеком. Страха в его глазах я не увидел, и это было главное. Атаковать он не решался, понимая, что я не мешок с песком и не груша без мозгов. Атаковать  грушу  много хитрости не надо — пинай ногой да ставь печати кулаком на ее незащищенный кожаный бок. Во время моих атакующих движений не паниковал, активно маневрировал, избегая сближения на расстояние вытянутой руки.

Постоять за себя сможет, сделал я вывод еще во время спарринга. Уже собрался завершить тренировочный поединок уважительным поклоном, как он решился, наконец, пробить, сделал быстрый шаг ко мне, мощно раскрутил из-за своей спины заднюю ногу и к моей голове полетело килограммов двадцать мяса и костей длинной  лытки  этого сильного парня. Я еле успел отклониться от неконтролированного убойного удара, и когда нога просвистела около моего носа,  бросился вперед, чтобы врезать ему в бок, пока нога еще летит, и у него нет возможности среагировать на контратаку. Но Слава вдруг непонятным образом мгновенно исчез с линии моей контратаки и скрылся на полу под моими ногами. Мне надо было ловить его теперь внизу и прицеливаться в другую часть его тела. Я терял доли секунды, которые Слава мог использовать для контратаки на мою атаку. И тут только до меня дошло, что он сжался в комок и лежит на полу не для атаки.  Схватившись за свое колено он стонал, закрыв  глаза и скривив лицо от боли.

- Что случилось, парень? — я наклонился над новичком.

- Колено, — на выдохе простонал Слава.

- Что колено?

- Мениск, — опять выдохнул Слава и начал шептать матерные ругательства одно за другим,  перечисляя срамные места человеческого тела.

- Вызываю «скорую», — сказал я ему и выпрямился, чтобы пойти к телефону в дежурке у входа в спорткомплекс.

- Да какая скорая, сейчас само пройдет! — прошипел Слава, приподнялся и начал вытягивать травмированную ногу.

Оказалось, у него периодически из суставного коленного сочленения «выскакивает» мениск, и это происходит всегда неожиданно. Не так повернулся на опорной ноге, мениск  щелкнет, и Слава летит на землю, будто срезан ударом косы.

- Не знаю, Слава, как ты сможешь у нас  тренироваться. Спарринг — это всегда резкие движения, а без спарринга тренировка не тренировка. — Беседовал я с ним, когда боль у него в ноге стихла, и он вновь улыбался, причем еще более счастливо, чем до начала тренировки.

- Ничего, если выскочит, отлежусь да и все. За мое колено не беспокойтесь.

- А на улице, если что, кто тебе позволит отлеживаться? Уж лучше вообще забыть про кулаки и никуда не ввязываться, чем схлестнуться и вот так вдруг сломаться в самый неподходящий момент.

- На улице я с этой ноги удары наносить не буду, у меня опорная другая нога, она здоровая, с ней ничего не случиться. Я на ней могу километр проскакать, я на одной ноге поскачу так, что меня на двух не поймаешь, - и Слава захохотал так громко, что под потолком  зала закачались динамовские знамена. Никогда в жизни я не слышал такого громогласного хохота. Так хохочут только Маугли.

Излишне самонадеянн, любит покрасоваться, особенно страшен – в смехе. Короче, — павлин колченогий, повелителю грома, Зевсу, подобный. Но – не трус. Тут уж от него не отнимешь, что есть, то есть. Ладно, пусть остается, - вынес я тренерский вердикт великовозрастному новичку.

Так в моей жизни появился Слава Рудаков, а как в нее попал Витя Казанцев? Вслед за Славой по той же цепочке, но не через спортзал, а через около спортивные страсти-помордасти.

Понадобилось мне однажды срочно в больницу, а рядом Слава оказался, который к тому времени уже красовался на большом черном BMW с деревом в салоне, то есть с отделкой деревом, а не под дерево. То ли папа денег дал, то ли сам где намыл, не знаю, не интересуюсь у взрослых друзей их источниками доходов, пока сами не скажут. А они, бывает, говорят, как на духу, когда источники пересыхают, а долги бьют в голову упругой струей.

Повез меня Слава в больницу на своем деревянном BMW, разогнался, естественно, для демонстрации мощи немецкой технической мысли, и не учел ноябрьские слабые гололедные явления: надо затормозить и взять вправо, чтобы пропустить встречную «девятку», а его агрегат не тормозит и не берет вправо. «Девятка» тормознула и даже остановилась, а Слава плывет по льду навстречу судьбе, и немецкой мордой в русскую — бац.

Как историку, ему было известно, что подобные встречи технических достижений двух наций уже случались  раньше, и как то так получалось, что немецкая техническая мысль всегда уступала количеству русских технарей. Из BMW вышел Слава в галстуке, а из «девятки» пять лбов в кожаных тужурках. Русские технари учли признание умного «немца», что в салоне мучается почками болезный товарищ, которого врачи ждут не дождутся в отделении урологии 2-й городской больницы, и парни в тужурках перенесли научные доклады специалистов по регенерации зарубежной и отечественной автотехники на более поздний срок.

Пока я лежал в больнице, специалисты активно контактировали. В итоге,  парни в тужурках сформулировали русскую национальную техническую идею: если Слава купит им новую «девятку» они не будут забирать себе его немецкое «барахло».

Заключительный диспут с применением самых сильных аргументов случился прямо в автоцентре «Лада» на улице Чекистов. Слава отказался выплачивать репарации, вел себя нагло и подверг оскорбительной критике умственные способности пяти парней в коже. Естественно,  что его  начали  бить.

Слава гордился результатом встречи на «Ладе»: он устоял, хотя и припал на одно колено. Ему удалось разик  попасть в чью-то рожу из пяти мелькавших, на его лице было всего два синяка. Для бойца, попавшего в окружении превосходящих сил противника, результат и вправду неплохой.

Во время переговоров с технарями он упомянул имя Георгия Хижнякова, как человека ему хорошо знакомого. После драки тужурки начали мучаться вопросами: этот наглый конь чей, под кем и от кого? Следующий раунд переговоров был назначен на самом высоком уровне с участием Георгия. Каждый мог привести с собой неограниченное количество специалистов и экспертов. Слава попросил меня участвовать в консультациях. Я не мог отказаться, поскольку был первопричиной конфликта. Место сбора нашей команды переговорщиков было у меня в квартире. Вот тогда мы и познакомились с Витей Казанцевым, который у меня на кухне ждал сигнала к выдвижению на поляну перед одной из школ в южном микрорайоне. Эта конференция, в отличие от предыдущей,  должна была пройти на свежем воздухе.

Витя не занимался спортом, он занимался чем-то воздушным и неосязаемым, типа скупкой долгов предприятий, которые потеряли кредит доверия Газпрома. Что потом он делал с этими долгами, не знаю, но коттедж построил себе в березовой роще по дороге на Мыс очень красивый. Потолки комнат поддерживали белоснежные колонны в греческом стиле. А во дворе жили огромный пес-людоед и сторож с Юга, который кормил это мохнатое страшилище. Будки у обоих были размером больше, чем кухня в моей квартире. Были там еще баня и бассейн с голубой водой. Такой же голубой, как газ, в потоках которого плескались Витины знакомые. А другие знакомые подгребали должников, и у всех его знакомых водные процедуры в голубых потоках давали заметный оздоровляющий их личные дела эффект, потому что дома витиных знакомых были тоже очень красивые,  с колоннами и собакоголовыми в будках по периметру двора.

Пока мы сидели у меня на кухне, мы перекинулись с ним парой фраз, одна из которых была с его стороны такой: «Я без тысячи долларов в кармане на улицу не выхожу». А я в тот момент гулял по жизни без ста рублей в кармане и помню, подумал, не проще ли купить ребятам в тужурках новенькую «девятку», чем сидеть с двумя свертками в руках, готовясь к переговорам. У меня в свертке был пятизарядный дробовик двенадцатого калибра, у Вити тоже был сверток не с конфетами. Позже, когда приезжал два раза к нему в гости, видел в бане АКМ-47. Витя, когда уединялся в  банном комплексе с голубым бассейном, не забывал прихватить с собой автомат. Думаю, в его свертке был именно этот «веник».

Прозвучал звонок Славы на выход, мы взяли свои свертки, расселись в «шестерке» личного водителя Славы, поскольку «бумер» был не на ходу, и помчались навстречу приключениям. Ветер 90-х годов трепал наши мозги и освежал внутричерепное пространство.

На площадке перед школой не было указателей и стрелок, где, кому, в каком порядке парковаться. Там стояли две машины. Было видно, что ребята в этих машинах знают друг друга: они опустили стекла и разговаривали. Мы «окопались» на другой стороне пустыря вдоль школьной ограды.

Видимо, Слава своим «спортивным» поведением сильно разозлил ребят на «девятках». Через пять минут после нашего приезда вся площадка перед школой была заставлена машинами, экипажи которых явно знали друг друга. Перевес техники был то ли двадцать, то ли тридцать против одной нашей «шестерки». Соотношение людских сил соответствовало их техническому оснащению.

Однако, переговоры не начинались до приезда глав делегаций. Первым приехал глава наших дипломатов. Георгий не стал подруливать к нам, а сразу въехал в гущу техники противоборствующей стороны. Он был в машине один, вышел и о чем-то заговорил с ребятами в тужурках. Следом подкатил их начальник и присоединился к беседе с Георгием в тесном вражеском кругу.

Слава сидел в нашей «шестерке» и заметно нервничал. «Ненавижу ждать, не было бы там Гоши, как бы дал сейчас очередь по всей этой толпе», — сказал он, протирая запотевшее лобовое стекло, через которое пристально всматривался в происходящее на школьной «линейке».  Но Слава получил от Георгия четкие инструкции, а команды и приказы он умел выполнять. Самая главная команда ему была такая: без команды  из машины не выходить.

Наконец, впереди чернокожей толпы показался цветной спортивный костюм Георгия. Он поднял руку в нашу сторону и показал два пальца. Это означало, что должны подойти двое и, естественно, без оружия. Мы со Славой одновременно открыли двери и пошли.

Так я увидел Георгия в обстановке, далекой от атмосферы детских спортивных соревнований. Будучи на голову ниже окружающих его собеседников, он держался так, будто они все пришли послушать его лекцию о том, что есть правильно, а что не правильно в этой жизни. Больной, то есть я, был предъявлен аудитории. Больного надо было отвезти как можно скорее в больницу? Надо. Слава гнал не для того, чтобы машиной хвастать? Не для того. Ребята выезжали, а он заезжал на всей скорости, есть в этом его вина? Есть.  Но оправдать его можно? Можно.

Дальше. Он обсуждать возмещение ущерба отказывался? Нет. Он в автосалон пришел? Пришел. Он пришел один, а вас сколько пришло? Вы пришли в автосалон вести переговоры или морду ему бить? Вести переговоры и договариваться. Ну, и пусть бы разговаривали один на один с кем-нибудь из вас. Если он грубит наедине, значит, договариваться не хочет. Вы говорили с ним один на один? Нет. Вы окружили его, так было или не так? Так. И что будет делать любой из вас, если вас окружить? Из вас, ведь, никто не зассыт? Никто. И он не зассал. Что он неправильно сделал? То, что язык распустил. Да, это он сделал неправильно. За это он заплатит. А за машину платить не будет. Сколько заплатит? – заинтересовались парни ценой распущенного языка. Столько, сколько стоит ремонт вашей машины по кругу: крылья, капот, двигатель, фары, бампер. Плюс покраска. Нормально, согласились парни. Конфликт был урегулирован. Начальник парней сказал только одно слово: «Хорошо», и они с Георгием отошли в сторону побеседовать с глазу на глаз. Затем Георгий и начальник вдруг быстро пошли к своим машинам и сразу уехали. Все тужурки тоже начали заскакивать в машины и рвать с места.

Не успели мы дойти до нашей «шестерки», как раздался звук милицейской сирены. Когда два уазика с мигалками и сиреной подъехали к школе, у ее ограды осталась лишь наша машина. Милиционеры даже выходить из уазиков не стали: они увидели молодого человека в кашемировом пальто и очках, стоящего рядом с мужчиной в джинсовой куртке у дверей неприметной бежевой «шестерки». Стражи порядка ничего плохого о нас не подумали. И это правильно, если не заглядывать в салон и не интересоваться содержимым наших свертков.

Судя по тому, что свои сирены они включили задолго до подъезда к школе, заниматься обыском машин «спортсменов» и «синих», собравшихся на дипломатический раут, у них не было желания изначально. Непонятно другое, зачем мы брали с собой внушительное огнестрельное оружие? Уверен, что стрелять по людям в центре микрорайона у школы никто бы не стал, ни мы, ни они. Я, Слава и Витя Казанцев точно бы не стали. Нафига тогда все эти силы ядерного сдерживания двенадцатого калибра? Традиция тогда была такая: иметь ствол под рукой во время мирных конференций. Пример, видимо, брали с политических авторитетов государственного уровня, президента США и генсека ЦК КПСС. Сначала нацелят друг на друга стволы баллистических дробовиков, а потом объявляют на стрелке в Хельсинки о разрядке международных отношений.

Интересно, кто предложил встретиться у школы, Георгий или начальник тужурок? Жаль, не могу спросить и уточнить. Наверное, Георгий. Понятно, что тот, кто предложил местом встречи школу, явно хотел мира, а Георгий, по-моему, никогда не хотел войны. Вроде, не слышно по городу, чтобы по его вине разгорелся пожар хотя бы одного острого конфликта. Скорее наоборот, благодаря ему подобные жесткие стыковки двух автомобилей на дорожной орбите  не перерастали в «битву за космос» в масштабе внутригородских сверхдержав.

Когда вы знаете, кто такие Слава Рудаков и Витя Казанцев, вы легко поймете, почему на просьбу помочь искать угнанную машину я ответил — да.

- Георгий, — обратился я к нему  по телефону, — у рудаковского знакомого лендкрузер угнали. Ты не знаешь, случайно, кого-нибудь, кто мог бы поискать его в городе.

- Когда угнали?

- Вчера, от магазина.

- Цвет какой?

- Темно-зеленый, почти черный, не знаю, как он называется.

- Ладно, поинтересуюсь. Вы мне по машине больше не звоните, если она еще в городе, я к вам заскочу и все расскажу, — Георгий отключился, не желая продолжать разговор и не сказав до свидания. Грубовато поступил, но я тоже хорош, загрузил человека просьбой о машине, которая не моя и не Рудакова. В городе каждый день угоняют по две машины, что, теперь по каждой звонить Хижнякову? Он диспетчер, что ли. У него ребята в сборной к мировому кубку готовятся, а я тут с левым крузаком к нему пристаю.

Честно говоря, мне не было жалко Витю Казанцева, который лишился автомобиля. Во-первых, я даже не знал стоимость подобного вида японской техники. Парни, у которых был авторитет, ездили на «Мицубиси-паджеро». Все остальные пытались им подражать и тоже покупали «паджерика», чтобы связать свое имя  с городской крутизной хотя бы маркой автомобиля. А кто ездил на «крузерах»? Какие-то неприметные и мало кому знакомые в молодежной среде продавцы и покупатели «воздуха». Они никак не проявили себя в спорте, их имена не числились в органах власти. В тюрьмах и колониях о них тоже никто ничего еще не слышал. Но именно у этих воздушных менеджеров вдруг выросли в березовых рощах первые особняки с греческими колоннами. А в кармане у них, кроме печати и авторучки, еще лежала тысяча долларов на каждый день.

На местных авторитетов они смотрели пренебрежительно, как на босяков, промышляющих, мелким воровством, мордобоем и торговлей шашлыками. Большинству российских граждан была неведома тогда истина, что большие деньги не любят шумных сборищ  у школьных оград, большие деньги не зарабатывают «бригадами» с помощью мускулистых рук. Большие деньги любят кабинетную тишину центральных офисов бывших советских сырьевых компаний в Москве. Лишь через двадцать лет народу стало понятно, как делались и делаются по-настоящему большие деньги. Настолько большие, что они до сих пор не укладываются в закрома российских банков, и даже в зарубежных им не всегда хватает места, поэтому они складируются   по всему миру, где есть свободный уголок. Спасибо Михаилу Ходорковскому, разъяснил он нам несмышленышам, как молодые вежливые люди приятной наружности в очках и с портфелем рисовали в кабинетах нефтяных генералов и газовых маршалов  простенькой шариковой ручкой новые схемы «переработки» потоков сырья в потоки  больших денег. Кулак — ничто, ручка — все.

Сотни молодых в очках и с портфелем хотели присоединиться к завораживающему процессу превращения нефти и газа сначала в цифры контрактов и взаимных обязательств, затем в цифры корректировок, после этого в цифры долговых обязательств и по оконцовке — в цифры дополнительных соглашений по реструктуризации долгов. И как только начиналась  реструктуризация, долги списывались легко и непринужденно при полном непротивлении сторон, потому что ко взаимному удовольствию были проданы, куплены и еще раз проданы, но уже в два раза дороже.

Слава Рудаков не смог втиснуться в ряды чистильщиков долгов, не смотря на то, что имел очки и портфель,  а Витя Казанцев смог, потому что у него брат работал в службе безопасности Газпрома.

Очки Вите без надобности, у него отличное зрение, а вот без портфеля он со вчерашнего дня жить не мог. Без тысячи долларов на карманные расходы уж как-нибудь бы прожил, потерпел бы денек другой, как все простые смертные безденежье десятилетиями терпят, но этот важный портфель ему нужен был как «воздух» в прямом смысле, потому что в нем были бумаги по очередной «структурной» сделке, и эти бумаги уехали в неизвестном направлении вместе с портфелем и ленд-крузером.

Однако я про этот портфель еще ничего не знал и глубину витиной трагедии не прочувствовал. Когда ко мне через час приехал Георгий, мне было совершенно не интересно, какую информацию он собрал по угнанной машине. Я ожидал, что он скажет что то типа: ничем помочь не могу, и мы вместе посидим, заварим чай и  обсудим  насущные спортивные дела.

- Дедушка пока еще в городе, но завтра рано утром уйдет, - сказал Георгий у порога, когда закрыл за собой входную дверь.

- Чей дедушка? — не понял я.

- Друга Рудакова.

- У которого машину угнали? — задал я, как сейчас понимаю, лишний вопрос.

- Судя по цвету, это его машина.

- А дедушка при чем, на нем записана что ли? — я недопонимал Георгия, — он что, теперь пешком из города пойдет?

- «Крузаков» называют «дедушками» в просторечии, — объяснил Георгий, — машина уйдет из города завтра. Если друг Рудакова согласен ее выкупить, пусть выкупает сегодня.

- Ладно, я сообщу Рудакову об этом.

- Если согласен, наберите меня и скажите одно слово — да. Не согласен, просто скажите — нет, и все.

- А выкупить — это сколько? — я решил уточнить, потому что понятия не имел о подобных расценках.

- 18 тысяч долларов.

- Ничего себе, сколько же эта машина сама стоит?

- Такая, как у него — 68 тысяч.

Георгий самостоятельно открыл дверь и побежал вниз по лестнице, не оборачиваясь. Опять не попрощался, подумал я, значит, скоро опять увидимся.

Славе Рудакову я транслировал краткое содержание того, что услышал от Георгия: возвращение «дедушки» домой стоит 18 тысяч «зеленых». Слава ретранслировал новость по назначению — Вите Казанцев. Витя замкнул кольцо информационного обмена минут через пять, выйдя на связь со мной. 

- Правда, что моя машина нашлась? — возбужденным голосом спросил он.

- Она в городе.

- Это точно моя машина?

- Вроде, да, я сам не видел.

- Деньги тебе везти?

- Не знаю.

- Как не знаешь? А кто знает? Как машину то вернуть?

- Я тебе перезвоню.

- Хорошо, хорошо, я буду ждать и с трубкой ходить даже на очко, — он обрадовался новости и уже проявлял способность шутить.

- На очко не надо, — отсоветовал я, — вдруг нашли не твою, с горя унитаз пнешь и сломаешь, поплывет дерьмо по полу.

- Да и пусть плывет, у меня еще два туалета в доме есть.

- Итак, ты согласен на 18 тысяч долларов?

- Конечно, согласен, а что у меня есть другие варианты?

- Не знаю, вдруг у тебя в милиции кто-то есть, и он поможет подешевле?

- Обзвонил я всех еще вчера, никто ничего не знает. Бандитам брат звонил, они тоже  не в теме. Короче, все обморозились, если что, деньги сразу привезу.

Набрал я номер Георгия и произнес короткое — да. После того, как положил трубку, самому смешно стало: ладно, девушка позвонит и скажет парню только одно слово — да. У них там в этот звук натолкано столько смысла, что они его будут расшифровывать до конца своей семейной жизни. А если вдруг семейная жизнь скоропостижно скончается, признают этот звук фальшивым и наполнят  новым смыслом, прямо противоположным предыдущему.

Мое же короткое да не имеет к любви никакого отношения. К согласию имеет, но не к моему. Когда я за кого-то говорю — да, вместо того, чтобы сказать — он согласен, получается, что именно я даю сигнал к началу взаимодействия  хозяина и вора. 

Да, — говорю я криминальной парочке, — начинайте. При мне и с моей помощью. Отлично. Молодцы. Так держать!

К тому времени, когда Георгий приехал ко мне во второй раз, уже стемнело, и начиналась ночь. Все дальнейшее, как и положено делам темным, происходило во тьме ночи.

Георгий привез связку каких-то ключей и пачку каких-то документов.

- Это из угнанной машины, — разложил он вещи на моем кухонном столе, — если это его вещи, машина тоже его. Пусть посмотрит и оставит деньги у вас. Потом вы ему скажете, где стоит его крузак.

- А где он стоит?

- Когда оставит деньги, пусть уезжает и ждет вашего звонка. А вы наберите меня и скажите — да. Я к вам заскочу и назову адрес.

- Ё-мое, — подивился я, — а проще нельзя: позвонить ему, пока он сидит с деньгами у меня, да сказать, где его машинка?

- Нельзя. Вы, кстати, понимаете, что вы совершаете преступление, и все доказательства этого лежат  на вашем кухонном столе? Это же вещи из угнанного крузака, они могли у вас оказаться, только если вы участвовали в угоне, то есть в совершении преступления.

- Нет, это не так, — возразил я, — меня попросили помочь, я лишь делаю звонки. Я не участвую в угоне, я участвую в поиске угнанного автомобиля.

- Если оперативники постучатся сейчас в вашу дверь, у них будут все основания сначала задержать вас, а потом арестовать и отправить в ИВС на время следствия по факту угона, — весьма убедительно говорил Георгий, — так что решайте, надо ли вам дальше связываться с этим другом Рудакова. Я могу все со стола забрать и уехать. Тогда вам никакие оперативники не страшны.

- Ладно, коли начали, чего хвост поджимать. Да и парень был очень рад, когда узнал, что машина нашлась. Если я вильну в сторону, и машина исчезнет, у него и вправду дерьмо по квартире поплывет.

- Какое дерьмо поплывет? — Георгий посмотрел на меня во всю ширину своих больших черных глаз.

¬- Он на унитазе сейчас с телефоном в руке сидит, вместо бумаги, — обрисовал я муки ожидания хозяина машины.

- А, — улыбнулся Георгий, — ну пусть еще полчаса посидит. Заварите чай, я после тренировки, устал, да и по тачке вашей набегался.

- Тачка не моя, — напомнил я Георгию, что не имею к машине никакого отношения.

- Теперь — ваша, раз вы ей занимаетесь. Была бы не ваша, я бы вам эти погрямушки не привозил, — кивнул Георгий в сторону ключей и бумаг, - вы их спрячьте, а то накаркаем, оперативники возьмут да и вломятся в квартиру. Без ордера на обыск они их не найдут, если куда-нибудь подальше положить. А на столе увидят и — здравствуйте, мальчики, проедем на улицу Горького для задушевной беседы в уютной интимной обстановке. Этот друг, что он за парень на ваш взгляд?

- Нормальный, вроде, умный, смелый. За Рудакова не побоялся вступиться тогда. Он с нами в машине был. По-моему — с пушкой в пакете.

- Вы знаете, что у него жена в ФСБ работает?

- Нет, а что, правда?

- Да.

- Почему он сам свою машину найти не смог с помощью жены и ФСБ?

- Потому что они ничего не могут, кроме звездочек на погоны клеить. Ни  защитить, ни  разыскать. Отчеты научились составлять и беседы проводить с ворами раз в год осенью. Вызывают по одному и нагибают. Это у них называется профилактикой оргпреступности. Нагнулся — свободен. Отказываешься сотрудничать — науськают ментов, начнутся маски-шоу. Искать машины некогда и некому, профилактика гораздо больше дохода  приносит.

- Бляха-муха, никогда бы не подумал, что Витя Казанцев так тесно связан с ФСБ, — я опять вспомнил нашу вылазку к школе с оружием в руках, - того и гляди, сейчас действительно в дверь постучатся.

- Не постучатся, я проверил, — сказал Георгий, но не стал вдаваться в подробности, как и кого он «проверял» по пути ко мне, — мне пора, не прощаюсь, еще раз сегодня увидимся.

Он допил быстро чай, сам открыл дверь и убежал вниз по лестнице.

Мой мессидж хозяину автомобиля был короткий: хохоряшки из салона твоего крузеро у меня дома, прибывай на опознание. Хозяин не заставил себя долго ждать. Витя прилетел на такси, которое продолжало ждать его у моего подъезда.

- Твои? — я показал ему бумаги и кожаный футляр с набором  ключей внутри, прицепленных к железной планке крошечными блестящими карабинчиками.

- Мои, — подтвердил хозяин и сел на табуретку у стола. Он перебирал ключи и, видимо, не мог поверить, что снова держит их в руке. Потом полистал бумаги и спросил, — а где портфель?

- В машине, надо полагать.

- Он там не потеряется? — вновь забеспокоился Витя.

- Думаю, нет. По условию, должны вернуть абсолютно все.

- Понимаешь, когда я отдам деньги, кто будет проверять комплектацию? Никто. Надо бы сначала проверить все в салоне, — говорил он о том, что тревожило его в новой ситуации, — Ясно, что это из моей машины, но в целости ли она, и все ли на месте в  портфеле?

- Витя, это не автомагазин и не автосервис. Сказали, что вернут все так, как брали. Я никаких гарантий дать не могу. Ты просил помочь найти  машину, ее нашли. Зачем ты мне эти вопросы задаешь? Я ничего проверять не буду. Забирай хохоряшки и дальше поступай, как хочешь. Можешь оставить деньги, можешь не оставлять, мне все равно. Я уже устал сидеть тут и дежурить у телефона.

- Я супруге позвоню, — сказал Витя.

- Звони. Мне в другую комнату уйти?

- Нет, ты что. Она в курсе, просила ей перезвонить, если машина наша.

Он набрал номер и после паузы ожидания ответа сказал в трубку одно слово: «Наша». Какие все лаконичными становятся, когда в чем-то криминальном участвуют, подумал я, не хватает еще на шифр перейти: сокол, сокол, огурец обнаружен, разрешите сварить вишневое варенье.

Витя сунул пенал с ключами в карман куртки, собрал со стола бумаги и приготовился уходить. Я ничего не говорил и стоял молча.

- За деньгами поеду, — наклонился он в мою сторону и перешел на шепот, — она отправила на разведку, деньги сразу не разрешила брать с собой.

- Разумно, — ответил я голосом обычной громкости, — женщины никогда не забывают об осторожности, поэтому редко залетают,  в отличие от тебя.

- Этот портфель я потерял не по пьяни, как в тот раз, когда  синяк на славкиной морде лечил,  поэтому не надо, и так сутки не спал. А жена, кстати, опять забеременела, поэтому на меня злится и мне не доверяет, — ответил он громко, забыв про шепот.

- Тебя ждать обратно или нет?

- Ждать, — и Витя побежал вниз по той же лестнице, но не так пружинисто и ловко, как хорошо тренированный Георгий.

Доллары прибыли в мою квартиру минут через сорок. Все эти минуты я думал об одном и том же: что есть преступление? Витя написал в милицию заявление об угоне.  Факт преступления зафиксирован надлежащим образом. Но пострадавший вступил в сговор с преступниками и собирается вернуть свой автомобиль без участия правоохранительных органов государства. Он добровольно  взял на себя функции следствия, прокуратуры и суда. Выбрал путь сотрудничества и взаимодействия с преступниками ради результата, который его больше устраивает. Если бы государство могло найти его крузер бесплатно, он, конечно, сотрудничал бы с государством и благодарил его всеми фибрами своей гражданской совести, требуя наказать преступников по всей строгости закона за то, что они покусились на его автоимущество,  заработанное непосильным и честным трудом. Но, во-первых, государство вернуть «не шмогло», а, во-вторых, крузер навряд ли был заработан непосильным и честным, как и дом с колоннами. Поэтому гражданская совесть его, скорее всего, мало волнуется и трепещет от того, что он вступает в контакт с преступниками и совершает с ними сделку. А посему, он их подельник, деловой партнер по своему уголовному делу. Коли так, то угонщики и хозяева угнанных автомобилей, сотрудничающие друг с другом — одна шайка. Он, в таком случае, не пострадавший, а проигравший, ведь, в картах того, кто остался без денег, не называют пострадавшим.

Но он с ними за карточный стол не садился и проверять себя на удачу не собирался. Они раскинули карты и объявили его проигравшим без предупреждения и его присутствия. Так не честно. Они вынудили его признать проигрыш, обещая вернуть часть нечестного выигрыша. Он признал, проявил слабость, поставил себя в положение униженного и ограбленного. А как должен был поступить? Есть два варианта: никуда не обращаться, кроме как в милицию. Второй вариант: обратиться к преступникам, узнать, кто угнал машину, где этот кто живет, а потом запереть их всех в своем гараже, выводить по одному и отрубать каждому правую руку. Или более гуманный вариант: руку не отрубать, а заставить правой рукой взять собственную какашку и съесть ее.

А вдруг Витя и его супруга выбрали некий средний вариант? Они разведали, кто связан с угонщиками, затем включают милицию, выслеживают и передают Георгия в руки правосудия. И меня заодно, как соучастника. Нехорошо получится, если я подставлю Георгия, сыграю роль подсадной утки. Селезень прилетит на мои кря-кря,  а они потом по селезню — шарах из всех стволов дуплетом. Зря я после звонка Рудакова позвонил Георгию. Сказал бы Рудакову четко и ясно: нет, такого рода помощь я никому не оказываю, и спал бы уже спокойно. Сколько на часах? Двенадцатый час ночи. Нормальные люди уже в кроватях лежат, а не по улицам с чужими вещами шастают.

Ладно, если Георгий прав, и они не умеют ни следить, ни ловить, ни доказывать. А если умеют? Придется мне до утра протоколы подписывать. А Георгию, вместо Кубка мира на кубок областного СИЗО отправиться.

Витя постучал в дверь, звонок у меня сто лет как не работает. Я открыл ему и на всякий случай прислушался, не кучкуется ли кто-нибудь внизу на изготовке. Лицо у Вити было довольное и никакого напряжения на нем не замечалось, что меня сразу успокоило: с таким лицом друзей не предают.

- 18 тысяч, жена два раза пересчитала, — положил он на стол толстую пачку серо-зеленых купюр с  волосатым президентом Америки наверху, — проверяй.

- Я к ним вообще не прикоснусь, сам проверяй, если сомневаешься.

- Уже проверил.

- Ну и все тогда, езжай домой и жди звонка.

- Мы разве не сейчас за машиной поедем, я такси специально не отпустил, — расстроился Витя.

- Откуда я знаю, где твоя машина. Деньги заберут, мне позвонят и скажут. Я тебе перезвоню. Поедешь и заберешь.

- Бл.., — выругался Витя, — она мне сейчас дома устроит.

- Слушай, у меня самого уже не квартира, а воровской штаб. Уезжай, чтобы это все быстрее закончилось. Я устал, понимаешь?

- Ладно, но домой я не поеду, встану где-нибудь и буду ждать твоего звонка в такси, — придумал Витя, как избежать преждевременной встречи с супругой.

- Вставай где хочешь, но не ближе километра от меня.

- Понимаю. Я в Заречном подожду, это не ближе.

Когда такси развернулось и уехало из моего двора, я сказал по телефону Георгию очередное — да. Он был где-то очень близко, потому что стук в дверь раздался буквально через минуту. Прошел на кухню, пересчитал деньги и попросил стакан воды. Выпил и стал тыкать пальцем в мобильник. Он сказал фразу в два раза длиннее, чем обычно: «У меня». Я догадался, как ее расшифровать: деньги получены.

- Знаешь, Георгий, я тут за вечер насиделся и надумался о всяком разном, — начал я говорить, что накопилось в душе, — не занимался бы ты этим. Опасно. Не тебе это, не твое это. Из-за чужих колес ты сам под колеса попадешь. А колеса этой машины, если они завертятся, их не остановишь, это государственная машина, она задавит любого, кто под ее колеса попадет.

- Я не занимаюсь, — перебил он мою речь в самом начале, — но вы не единственный, кто мне звонит. Вам и еще некоторым другим я не могу отказать. Не звоните, и я не буду заниматься «этим», как вы сказали.

- Извини. Я сам не смог отказать. Но я не знал, как это выглядит в реальности — возврат. Знал бы, послал бы подальше.

- Сегодня все нормально прошло. Вы, ведь, на меня заявление писать не будете? — он взглянул на меня, наклонившись над столом с деньгами, - не будете. А один говнюк мне звонил, просил помочь, а когда возврат сделали, на меня донос отправил, как я машины ворую и потом продаю  хозяевам.

- Сволочь.

- Служба у него такая.

- Все равно, сволочь.

- Его уже Бог наказал, свои же выперли со службы, сейчас охранное предприятие открыл, сигнализацию и видеокамеры устанавливает, богатеньким становится.

- Какое ж это наказание, это подарок судьбы, значит это не Бога рук дело, тут серой попахивает.

- Разберемся, — быстрее обычного подвел Георгий  черту под нашими с ним абстрактными размышлениями о происках дьявола.

- Эту машину у Вити кто слямзил? Он говорил, что всего то пять минут в магазине был, вышел, а продукты складывать некуда, и на месте, где крузера запарковал, уже какой-то жигуленок стоит.

- Питерские отработали, — улыбнулся Георгий, — они транзитом на Омск шли. Случайно все получилось, они тоже за продуктами подъехали, тут этот друг Рудакова подкатывает. А у них оборудования с собой — тысяч на пятьдесят долларов. Чип глушнули, родная сигналка вырубилась, другой у него не было, сели да покатили дальше уже на двух машинах. Но им переночевать надо было, третьи сутки за рулем, поэтому задержались до завтрашнего утра. До сегодняшнего, завтра уже наступило.

Точно, время было заполночь. Георгию поступил чрезвычайно короткий звонок. Он вздохнул, убрал телефон в карман и сказал: «Едет домой».

- Так,  я оставляю две тысячи долларов на столе, остальные увожу, — разделил он пачку на  части, большую и маленькую, большую взял, маленькую оставил и положил на нее ладонь — это ваши.

- Мои? — затупил я от неожиданности, а не от скромности.

- Ваша часть.

- Мне его деньги не нужны, — я отказывался самым искренним образом, но посмотрел на пачку, и ощутил шевеление червячка радости в душе. Две тысячи долларов — это охеренно большая сумма.

- На возврате вы рисковали больше всех, хозяин вас видел, - кратко разъяснил Георгий бухгалтерию расчетов, — 15 парням за работу, тысяча за ночлег в городе, две — ваши.

- А тебе?

- Мне не надо, — сказал Георгий.

- И мне не надо, — сказал я ему.

- Можете отдать Рудакову. Они — ваши, куда хотите, туда и несите, но только не обратно в ФСБ, — он засмеялся, потом стал прощаться в веселом расположении духа, — убегаю, меня там  ждут, две просьбы на прощание: никому ничего не рассказывайте и никогда мне больше не звоните по машинам.

- Ладно.

- И еще, дайте мне из ваших 200 долларов, нам на билеты до Москвы не хватает.

- Бери все.

- Все не могу.

- Бери половину.

- Половину тоже не могу.

- Ну, хотя бы 500.

- Дайте двести, не хватает двести.

Я отдал ему две бумажки с  волосатым американским президентом, и Георгий убежал. В следующий раз мы увиделись с ним через год. О машине друга Рудакова не вспоминали никогда, как будто оба вычеркнули из памяти тот вечер. К «возврату» не возвращаются, разве только по решению суда.

Однако, деньги не дают себя забыть, есть у них такое свойство — быть вечной занозой в нашей памяти. Поначалу мне казалось, как легко даются воровские деньги. Несколько звонков и визитов, и у тебя на столе куча денег. Потом у меня угнали мою новенькую «шестерку». Я ни к кому за помощью не обращался, если не считать милицию. Написал заявление, завели уголовное дело. Машина нашлась сама, ее бросили через месяц в гаражном кооперативе на улице Широтной. Она была на ходу, даже ключ под ковриком лежал. Сняли все, что не мешало ей заводиться и ехать: задние сидения, спидометр, тахометр, часы, автомагнитолу, печку…

Когда я ее полностью укомплектовал, «шестерку» угнали во второй раз. Мне даже в милицию не пришлось обращаться, так как она еще после первого раза числилась в угоне. Машина нашлась через три дня на улице 30 лет Победы. Стояла на обочине с открытым багажником без аккумулятора,  новехонькой автомагнитолы и чемоданчика с набором инструментов.

После этого мне очень захотелось купить другую машину. Я присмотрел на авторынке праворульную «Сузуки-эскудо». Этот японский агрегат служил мне исправно, но от старости стал ломаться по мелочам: потек гидроусилитель, перестал бибикать автосигнал, зеркала отказались регулироваться кнопками и так далее. Надо было продавать ее на запчасти, и уже нашелся покупатель, который имел такую, но еще старше по возрасту. Он предложил мне ровно две тысячи долларов. Именно  две, не больше, не меньше. Я сказал ему, что после окончания дачного сезона начнем оформлять куплю-продажу. Летом ее угнали, и где она, я не знаю до сих пор. Про две тысячи долларов я понял, мы разошлись с судьбой, как говорится, чика в чику, но машину жалко, я полюбил эту железную подругу, потому что она меня никогда не подводила и даже берегла, когда мы вместе с ней улетали с дороги в кюветы и овраги. Она умудрялась не перевернуться и даже не заглохнуть.

Что поделаешь, наказание приятным быть не может, оно ранит душу, но оно  ее и лечит. Теперь я никогда не беру деньги за помощь: нет смысла их брать, все равно изымут да еще и накажут. И умею говорить — нет. Если просьбы о помощи имеют деликатно-криминальный характер, я уже не говорю — да, а сразу отрезаю — нет.

Бог не осудит меня за то, что я отказал в криминальной помощи, он найдет, как помочь тому, кому не хочу помогать я.

Витя Казанцев, буде попадется ему на глаза эта книга,  удивится и даже разозлится, что я взял долю из его кровно заработанных непосильным трудом. Правда часто огорчает, и меня – тоже.  Но ложь слишком дорого обходится, когда приходит час расплаты. Когда тебя не силком так волоком заставляют потерять то, что приобрел легко и нечестно, когда врешь и получаешь от этого удовольствие. Его потом отнимут из расчета: за одно подобное удовольствие — три дня отчаяния и горя. Вот такие на небесах фифти-фифти.

 

 

Глава 3

Мало кто знает, как легко меня победить. Наверное, это знает, кроме меня,  лишь один человек – Георгий. Знание пришло нам одновременно при следующих исторических обстоятельствах.

Я занимался своим обычным журналистким трудом: на меня «вышли», притащили с собой гору бумаг, сообщили устно полные уши подробностей, попросили осветить и обнародовать.

Речь идет о строительстве жилого дома по улице Герцена в двух шагах от мэрии. По версии контактеров, строители были гадкими людьми, которые пытаются раздеть заказчика и отобрать у него все квартиры в этом доме, хотя договаривались максимум на 60 процентов. Заказчиком числилась фирма с мощным названием, типа — «Великая Сибирь», но в этой великой фирме ничего великого, кроме печати, не было. Фирму возглавляла женщина, которая наняла отличных и дорогостоящих юристов, чтобы оспорить претензии строителей. Но строители оказались вольными каменщиками, они припугнули женщину  перспективами  по строительной линии: укатать ее в асфальт и залить в бетон.

Женщина, на правах директора фирмы заказчика, организовала проверки качества и стоимости строительства. Выходило, что каменщики специально намазали на кирпичи столько затрат на «раствор», что  хватило бы на постройку двух таких домов. А теперь требуют дополнительные квартиры, чтобы оправдать свои  финансовые «убытки». И, вроде как,  готовы судиться, если красочно нарисованные по телефону картины закатки и заливки в асфальтобетон не подействует на психику женщины. И даже подали сами иск в суд, имея на руках какое-то дополнительное соглашение по разделу квартир между заказчиком и генподрядчиком, которое, по словам женщины, она не подписывала, но подпись ее там стоит. Она, в свою очередь, обратилась в прокуратуру с просьбой остановить беспредел. И вышла на журналиста, который вынесет сор из  избы, расположенной в двух шагах от мэрии.

Документы она принесла увесистые и по объему, и по содержанию. Акты по качеству и недоделкам, заключение о невозможности введения дома в эксплуатацию в связи с нарушениями технологии строительства и отсутствием проектно-сметной документации, информация госстройнадзора о том, что дом воздвигнут вообще без разрешения на строительство. Одним словом, хорошо знакомая нам всем практика. Особое внимание вызывали лишь поддельное дополнительное соглашение да телефонные угрозы женщине, что совершенно неприемлемо даже для российской строительной практики.

Разумеется, я пообещал ей помочь и в тот же день стал наводить справки и о заказчике, и о генподрядчике. Постепенно заказчик начал вызывать у меня не меньше подозрений, чем генподрядчик. Фирма состоит из одной женщины, но эта баба умудряется выступать заказчиком строительства сразу нескольких домов в удивительно удачных точках города: у мэрии, у правительства области, в парке у выставочного зала, у рощи, у озера — везде, где цена на квартиру будет очень высокой, но, несмотря на это, квартиры будут проданы мгновенно.

Выяснилась одна многозначительная деталь: участки под точечную застройку получала не эта фирма, а совсем другая, в названии которой не было великих слов. Какая-то никому ничего не говорящая аббревиатура, не ТДК, конечно, эти три буквы горожанам хорошо известны — Тюменская домостроительная компания, но наподобие — КДТ или ДТК, без разницы, потому что все равно не расшифруешь. И директором этих трех букв тоже была баба, да к тому же пенсионерка. И у нее тоже ничего из офисного оборудования, кроме печати, в косметичке  не валялось. А офисом был  кабинет в здании одного из  департаментов правительства области, в котором, кстати, о ней никто не слышал и ее никогда не видел.

В общем, участники конфликта друг друга стоили. Две деловые дамы из круга, близкого к органам региональной власти, с одной стороны, и группа мужиков застройщиков с другой стороны. Все мужики, как на подбор, бывшие сотрудники правоохранительных органов: бывший прокурор, бывший оперуполномоченный, бывший следователь. Недоставало бывшего судьи, впрочем, судья был, но не в числе учредителей этого глубоко сомнительного закрытого от внимания публики акционерного общества бывших правоохранителей.

Не надо вооружать глаз приборами коррупционного видения, чтобы понять, в какой клубок сплелись «предприниматели» и госслужащие, а также примкнувшие к ним депутаты городского и областного уровня, включая представителей области в парламенте России.

Я сделал копии документов, написал преамбулу и вопросы, на которые хотел бы получить комментарий мэра города. Отнес в его приемную и сказал девушке-привратнице, что буду ждать реакции положенные десять дней. Если мне не ответят, напишу статью без комментария главы администрации. И напишу два варианта, один для газеты, другой для интернета, и тот, что не для газеты, будет разительно отличаться от бумажного варианта.

На следующий день мне позвонили из приемной и попросили зайти к мэру в назначенный час. Я зашел. Мэр был в белой рубашке,  он стоял у огромного полированного стола для заседаний, на котором лежала в полном одиночестве папка моих документов с листком вопросов сверху. Он сел с одной стороны стола напротив папки, я с другой. Мы  были знакомы еще со времен его комсомольской и моей журналисткой юности, нам не надо было объяснять, на что каждый из нас способен.

- Надеюсь, ты новую голодовку устраивать не будешь, — сказал он.

- Не хотелось бы, — ответил я, так как ничего хорошего в подобных акциях нет, и никакого чувства удовлетворения во время предыдущей я не испытал, хотя и добился того, чего добивался: ответа на поставленные вопросы.

- Я посмотрю документы, но я эту ситуацию знаю и без этой папки, — признался мэр.

- А я вот только сегодня утром узнал, что строительная фирма, которая строит вон тот дом под вашим окном, зарегистрирована в Курганской области, в деревне, в доме, где живут крестьяне, которые знать не знают, что по их адресу поселилась одна из крупных строительных компаний нашего областного центра.

- Даже так? — он этого юридического нюанса не знал.

- Так, я уже проверил.

- Ездил туда?

- Звонил генеральному директору фирмы, это оказался один из моих спортсменов, который в строительстве ни бум-бум, но драчун опытный. Мы весело поговорили.

- Тогда ты знаешь больше меня.

- Думаю, что да.

- Сам-то чего хочешь?

- Бардак этот описать. Остановить его не могу, а описать –  смогу.

- Ясно с тобой. Документы я посмотрю сам, ответы на вопросы подготовят специалисты. Зама вызову сразу после тебя. Когда напишешь, дашь почитать?

- Дам. В интернете, — позволил я себе чуть-чуть похулиганить в беседе с главой исполнительной власти городского муниципалитета.

- По-прежнему воюешь, значит. Ладно, искренне рад был увидеть тебя живым и здоровым, — мэр встал, взял мою папку с бумагами и пошел за свой рабочий стол.

- Взаимно, — мы пожали руки и разошлись по разную сторону дверей власти.

Молчаливый спортсмен и бесстрашный уличный боец, а ныне генеральный директор строительной фирмы Евгений Сенаторов через пару дней нашел меня и спросил, не соглашусь ли я встретиться с исполнительным директором  Петром Гончаровым и другими учредителями фирмы. Я его по-свойски сразу проинтервьюировал:

- Женя, а ты какого хрена делаешь в этой конторе?

- Ну, работаю, — отвечал он как всегда кратко. Он в юности мог вместо ответа пожать плечами и отмолчаться на любой вопрос, на который не хотел отвечать. Он и в драке всегда участвовал молча. Стоит, смотрит, молчит, а когда закипело все вокруг, бац, молча, тому, кто ближе, и давай молотить всех остальных, как глухонемой. Так что, пара слов из его уст — это значит он сегодня удивительно разговорчивый.

- Приглядываешь, что ли за фирмой?

- Устроен помощником, — красноречиво ответил Евгений.

- По безопасности?

- Типа этого.

- Должность то не мог себе скромнее выбрать, чем - генеральный директор?

- Не я выбирал.

- Что хотят владельцы фирмы?

- Проблемы у них.

- Когда будем встречаться и где?

- Сегодня, в 17 часов. Я вас привезу. Откуда забрать? – Евгений в легкую произнес эту длинную фразу, так как умел говорить нормально, если не надо было шифроваться.

- Из дома.

- Вы все там же?

- Там же, — теперь я перешел на его стиль общения.

- Помню, — односложно сказал Евгений.

- Жду, — продолжил я в том же духе.

Это — контора! — захотелось мне  процитировать вслух незабвенное выражение зиц-председателя Фукса, когда мы подымались по отдельному крыльцу в офис, разместившийся в здании «Менделеев-Наус» на улице Осипенко. Химика Мендеелева современные деловые люди могут называть хоть хаусом, хоть айсом, от присоединения  к его фамилии чужеродных лексических элементов его слава не померкнет, но то, что в здании, названном в его честь, вполне приличные офисные помещения — это радует. Осрамили «хаусом» снаружи, но не посрамили дом изнутри — не самый худший образец исторической памяти.

Учредители и владельцы фирмы два часа мне доказывали, что они не мошенники из деревенского дома в Курганской области, а солидная строительная организация. Вот ее офис, вот сотрудники, вот делопроизводство и документация, вот, в конце концов, бухгалтер и секретарь.

 А где техника и работяги, склады и материалы? Это все у субчиков, то бишь,  субподрядчиков. Как ни крути, это – посредническая контора между властями и настоящими строителями, а в роли помощника командора — Евгений Сенаторов. Он сидел вместе с нами, но за два часа не сказал ни одного слова. Молча принес кофе и заварил чай. Кто в конторе командор, я решил у него спросить после коллективной встречи, когда он повезет меня обратно.

У руководителей фирмы была своя правда-матка, хотя они и не были женщинами. Как можно отдать полдома двум бабулькам, которые вообще ничего не делают, кроме как спекулируют землей, которую им нарезают их тайные подельники в органах власти?

- Мы платим за аренду, за охрану, за подключения и благоустройство, платим каждой комиссии, платим штрафы, с нас все муниципалы, все надзорные органы тянут деньги, все танцуют у нас на неделе по три раза и кричат: теньги, теньги давай! — эмоционально говорил Петр Гончаров, который бывший опер и бывший адвокат криминалитета. — Если мы все левые затраты, помимо расчетов с субчиками, закинем в стоимость квадратных метров нашей половины дома, мы будем продавать их десять лет и то не продадим. Поэтому раскидываем затраты на всю площадь дома, а заказчик ни в какую, мол, мои квартиры будут по фиксированной  цене, а ваши — по какой хотите, хоть по миллиону долларов за квадратный метр. Мы у них квартиры не отбираем, это неправда, мы  себестоимость делим по справедливости, разве не так? А  они не согласны, они не понимают, что часть меньше целого, лучше потерять часть, чем целый дом. Мы говорим, отдайте нам часть своих квартир, чтобы мы завершили строительство и не обанкротились.  А тетки нас специально банкротят, чтобы завести на объект другую фирму, согласную на все их условия.

Смотрел я на мужиков, и начал испытывать к ним чувство жалости: зачем вы оставили свои спокойные местечки на госслужбе, зачем втюхались в бизнес, который прибыльный только для  около правительственных «старушек», набегаетесь вы теперь по обэпам и судам, и ваши бывшие коллеги разденут вас заключительно и окончательно.

Изменил немного план публикации и собрался покинуть хаус-контору. Визит к строителям был мне полезен: объективная реальность светится весьма зримо и выпукло, когда выслушаешь обе стороны. Однако телефонные  угрозы «старушкам» закатать их под асфальт никакая объективная реальность оправдать не может. Это уже не коррупция, это другие пироги с другой начинкой.

Коррупция — это не зло и не преступление. И это — не традиция. Это условие выживания всего народа в тисках чужеродного ему государства. С коррупцией трудно жить, но легче выживать.

Попробуйте предложить всем российским автомобилистам, от крестьянина до президента и премьер-министра, пройти ежегодный техосмотр без помощи «знакомых», у которых половина народа покупает каждый год заветные талоны. И без помощи «начальника автотранспортного цеха» городской, областной и кремлевской администрации. Сотни тысяч машин останутся на приколе, потому что их годами и десятилетиями не приводили в технический порядок. Что начнется в стране? Где у людей деньги, чтобы заменить рухлядь на исправную технику?  Выручает нас коррупция — поголовная, всеобъемлющая, с поразительными свойствами общественной сверхтекучести и сверхпроводимости.

Наше экономическое дыхание затрудняет не коррупция, а запредельное духовное насилие представителей органов власти над гражданами. Можно быть сколь угодно просвещенным человеком и при этом сознательно и без угрызений совести играть роль рабовладельца. Владеть рабами — в этом суть и притягательность власти. Чувство превосходства над рабами греет душу высокопоставленного госслужащего сильнее солнца.

Властных кресел не может быть много, поэтому тот, кому удалось сесть выше других, ощущает свое первородное превосходство над остальными. Не так важно, как он вскарабкался на высоко стоящий стул, главное – он смог, а другие нет. Пусть те, кто внизу, мастера и таланты в своих профессиях, пусть они умеют работать и производить, пусть мастерят и творят. Но они — внизу, а сидящий на стуле — наверху, и это определяет, кто есть кто. Кому – владеть, а кому — повиноваться.

Когда, например, журналисту не разрешают рассказать о том, что он видел и слышал, это не коррупция, это насилие над его гражданской личностью. Через насилие воспитывается послушность и рабское поведение. Насилием культивируют боязнь рассердить хозяина и благоразумие покорности.

Духовное насилие — плетка, которая не рассекает кожу на теле, но оставляет глубокие раны на сердце, клокочущем глубоко внутри человека. Наказанный раб журналистики становится существом циничным, злобным, всегда недовольным, умеющим скрипеть зубами, плотно сомкнув рот.

Какие журналисты, такие и читатели. Сначала вырастает поколение рабов, а затем — нация рабов и рабовладельцев. Мы бы сделали фантастический рывок вперед, вновь обогнали бы китайцев, обошли бы на историческом вираже американцев, немцев и прочих французов, если бы развернулись на 180 градусов и начали воспитывать не граждан рабов, а граждан свободы духа, под стать свободе нашей территории. Благо, мы еще помним, что наши прадеды за свободу легли миллионами от Петрограда до Владивостока в гражданскую войну и от Волги до Берлина в Отечественную.

Но мы уже перевоспитаны, и на разворот нам не хватит смелости и жажды перемен. Мы как та огромная подводная лодка, которая после взрыва легла на дно.  Вроде, слышны какие-то стуки, кажется, что кого-то еще можно спасти, все волнуются и разрабатывают операции по спасению, а матросы уже давно плывут по отсекам бездыханными телами внутри искореженного и разорванного на куски стального сердца  грозного и неуловимого русского оружия.

Нет сердца, нет оружия.

Рабы хуже наемников. Те хоть за деньги могут воевать, а рабы не могут воевать вообще. Израненные плетью сердца не воюют, они — мстят.

 Все это, но не так связно и грамматически правильно, я высказал под чай и кофе руководителям строительной фирмы. Бывший опер и бывший прокурор замолчали. Может, они и были согласны со мной, но им нужны были не философские рассуждения за жизнь, а конкретный жизненный результат: или  статья про фирму  не появляется вовсе, или появляется, но с оправдательным уклоном их действий в конфликте с двумя земельными баронессами.

- Хочу спросить у вас, только поймите меня правильно, сколько стоит написать статью? Я никогда не общался с журналистами, совершенно не знаю, как оплачивается ваш труд, и как вы зарабатываете деньги, — обратился ко мне Петр Гончаров, и было заметно, что после всего мной сказанного ему не совсем легко дается переход к этому пункту переговоров.

- В газете мне заплатят гонорар — тысячи полторы, в интернет я выставляю тексты бесплатно, — объяснил я ему одной фразой, которую выучил наизусть, потому что повторял ее другим людям десятки раз. Можно было сказать эффектнее и артистичнее: за правду, мол, денег не беру, правда — бесценна, но подобный артистизм всеми расценивается однозначно — набивает, сволочь, себе цену.  Поэтому  озвучиваю привычную фразу, так сказать, мой  стандартный прайс-лист, и знаю, что цена моей работы станет известной им позже, когда я денег не возьму, и статья появится в том виде, в какой ее продиктую я, а не деньги.

- Гонорар полторы тысячи  – это в какой валюте? — поинтересовался Петр.

- В российской.

- Полторы тысячи рублей за статью? — переспросил руководитель строительной фирмы.

- Да, если она будет опубликована в газете.

Строители переглянулись. Я знал, что они не верят, потому что, как и большинство людей, считают, что журналисты зарабатывают очень много, потому что наслышаны об образе жизни популярных телеведущих.

- Скажите, какой смысл писать статью, если за то, чтобы ее не писать, мы можем заплатить в сто раз больше? — выразил Петр свою мысль прямым текстом.

- Работа у меня такая — писать статьи, — ответил я так, как уже отвечал десятки раз, — вы своим каменщикам в сто раз больше за работу не платите, вот и мне в газете не платят больше, чем в среднем по городу. Ваш каменщик приходит на стройку и каждый день делает свою работу, а я прихожу в редакцию и делаю свою. Давайте попрощаемся и разойдемся по объектам работу работать, как говорит у нас редактор.

- Разрешите сделать один звонок, а потом попрощаемся, - попросил Петр Гончаров и вытащил из кармана  «кирпич» — могутный мобильник внушительных прямоугольных размеров красноватой раскраски.

- Геннадьевич, — обратился он к невидимому собеседнику, — мы уже прощаемся.

Затем стал отвечать собеседнику односложно: да, нет, да, да, нет, да… И вдруг протянул мне «кирпич» и говорит: с вами хотят поговорить. Кто? Георгий Геннадьевич, он вас знает.

Имя и отчество мне показалось на слух знакомым, но все же я не сообразил, когда подносил к уху «кирпич», что это не какой-то там полный тезка, это — Георгий Хижняков.

- Я в Москве, сам не смог, вы извините, я завтра прилечу, я вас найду, вы пока мужикам ничего не говорите, я сам им все объясню, - торопливо и сбивчиво говорил Георгий в трубку, будто спешил оправдаться. Чувствовалось, что он волновался, и при этом в его речи ощущалась неуверенность, чего никогда раньше я у него не замечал. Чего-чего, а неуверенностью он не страдал, или, по крайней мере,  умел всегда и при любых обстоятельствах ее скрывать.

- Георгий, а ты что, тоже строитель? — не мог я поверить, что он не просто знаком с «мужиками», а  связан с ними какими-то делами.

- Да, фирма наша общая, — без обиняков признался волнующийся голос из Москвы, — Женька Сенаторов с ними постоянно, а я — когда какие-то проблемы возникают. Я  прилечу и все вам расскажу. Вы только статью до моего приезда не пишите. Она нам страшно помешает, я когда приеду, вам все понятно станет.

- Приезжай, я на даче буду, — сказал я и отодвинул «кирпич» от уха. Петр Гончаров взял у меня телефон, нажал красную  кнопку, засунул обратно в карман, положил руки на стол и поглядел на меня. Все это время я находился в окаменелом состоянии: тело не шевелилось, а разум заклинило.

Телефонные  угрозы, махинации с землей, градостроительные нарушения, хищнический дележ квадратных метров добычи, судебная грызня — «и Ленин такой молодой, и юный Гайдар впереди» - звучала в моем мозгу бравурная песня советских времен, в которой мой мозг поменял имена: и Петя такой молодой, и юный Гошан впереди.

Георгий, он великий спортсмен и великий тренер или кто? Он главный тренер сборной страны или он главный кто?

У меня все поплыло в голове, я открыл глаза и увидел, что плывет не в голове, а вокруг нее. Лицо  Петра Гончарова было передо мной, но почему-то оно качалось, как будто плывет по волнам. Я ухватился за стол, потому что вся комната вдруг качнулась с борта на борт, как лодка.

- Что с вами? — распознал я голос Петра, — вам плохо?

Они все сидели и стояли, уставившись на меня. Видимо, я представлял собой зрелище, на которое нельзя смотреть нормальными глазами. У меня ничего не болело, просто на секунду остановилось сердце.  Оно потеряло чувство ритма и пропустило одну четвертую такта сердцебиения. Поток крови потерял напор, и струйка мыслей качнулась и прервалась, а потом не смогла набрать силу и давление, необходимые для осмысления произошедшего.

- Мужики, у вас нашатырный спирт есть? — спросил я.

- Женя, неси автомобильную аптечку, — скомандовал Петр.

- А просто спирт есть? — спросил я еще до того, как Евгений успел выбежать из офиса.

- Есть коньяк, — уверенно ответил Петр.

- Наливай, — сказал я ему, отпустил стол и прижал ладони рук к голове, — полную, если можно.

На моих бумагах, лежащих на столе, появилась полная кофейная чашка янтарной прозрачной жидкости. Рядом шлепнулась пластиковая коробка автомобильной аптечки, которую молниеносно притарабанил молчаливый Евгений Сенаторов. Я сделал ему знак, чтобы он ее не открывал: из двух видов медицинской помощи при душевном обмороке я выбрал ту жидкость, что принимают во внутрь, хотя и от той, что пьют, и от той, что нюхают, воротит, жмурит и перехватывает дыхание примерно одинаково.

Когда комната вновь приобрела устойчивые очертания, предметы, включая стол, перестали выполнять функции перил и поручней, а люди – спасателей, я произнес слова, которые не сам придумал и не самостоятельно формулировал, которые прозвучали сначала где-то вдали от моей головы, но которые я уловил, распознал, как хорошо знакомые и много раз прочитанные вскользь в страстную неделю перед сумерками роковой пятницы, и повторил их вслух: не судите, да не судимы будете. Мужики смешно закивали головами. И бывший стражник, и бывший прокуратор, и  бывший самаритянин, покинувший пределы галелельские ради кесарей кесаря и цесарей цесаря.

- Статьи не будет, — обратился я к ним не для проповеди и благовеста, но, чтобы успокоить страждущих и «трудящихся», — никакой не будет и нигде: ни в газете, ни в интернете. Ваша тема для меня закрыта. С Георгием я не воюю.

Мужики по сию пору, наверное, не могут понять, почему я так поспешно отказался готовить публикацию или продавать ее отсутствие. Они вывели бойца из строя одним звонком его ученику. Они не поняли, но догадались, что просьба человека, которого я уважаю, для меня священна. Просьба человека, которому ты передал часть своей души, священна вдвойне. Просьба человека, которому ты помогал расти духовно, не оценивается, не анализируется и не обсуждается. Она – беспрекословно выполняется, даже если надламывает  кости твоего личного нравственного скелета. И уже тогда, когда ты помог и выручил, вот только после этого принимается решение: помощь оказана в последний раз, и вы теперь — чужие люди, или ваша духовная связь продолжится.

Бутылка коньяка опустела за считанные минуты. Стражник и прокуратор пили точно так же, как я: полными кофейными чашками, не закусывая и не занюхивая. К теме конфликта  они не возвращались, боясь, видимо, спугнуть мое решение. Но им очень хотелось доказать, что у меня сложилось неправильное представление об их работе, их взглядах на жизнь, об уровне их человеческой порядочности.

Прокуратор рассказал, как однажды он пришел на заседание градостроительной комиссии, и как там одна дамочка обратилась ко всем застройщикам, пришедшим на заседание, с призывом быть конкретными пацанами, мол, надо выполнять то, что вы обещали на предыдущей заседаловке, пацан, мол, сказал, пацан сделал.

- Я обратился к председателю комиссии и при всех спросил у него, — признался мне прокуратор после двух кофейных чашек коньяка, — мы где находимся, в органе муниципальной власти или на воровском сходняке?

- И что он ответил? — полюбопытствовал я.

- Да он знает, что я взяток не даю и не беру, — мастерски ушел в сторону от конкретики поведения конкретных пацанят во власти  бывший работник прокуратуры области.

Мне эта фраза про конкретных пацанов была до боли знакома, потому что так любит выражаться один из депутатов областной Думы.

- Она под ним работала, когда он был главой района, - подтвердил мою догадку прокуратор, не вкладывая контактно-половой смысл в формулировку «под ним».

Работать под кем-то — странное выражение, не правда ли? Однако, насколько точно и образно оно выражает суть взаимоотношений наших начальников и подчиненных во власти. Наших начальников и тех, кто зависит от их команд, распоряжений, приказов и решений. Они — сверху, мы — под ними. Они давят и сопят от вожделения, мы не сопротивляемся и раздвигаем ноги. Нам противно, но мы не видим другого выхода, нам надо жить и кормить детей. Деньги и власть — у них, если потерпеть и полежать с раздвинутыми ногами, деньги будут и у нас, а по-другому нам эти деньги никогда не получить. Мы привыкаем к такой «работе», как привыкают ко всему. Над нами попыхтят, нас перевернут, попросят встать на коленки и пониже опустить плечи, попыхтят еще немного и, в конце конца, нас на конец отпустят. С нужным нам решением, печатью и подписью между ягодиц.

Петр в своих воспоминаниях больше склонялся к религиозной составляющей  бытия нынешних властителей.

- Я два раза в год езжу в Чимеево на святой источник, - говорил он, — и что удивительно, всегда встречаю там кого-нибудь из своих недругов. Полгода живу тут, верчусь по городу каждый день, никто на глаза не попадается, туда приеду — вот он, поклоны бьет и крестится. Я даже из церкви выхожу и жду на улице, пока он не уедет. И гляжу, куда поехал, если на источник, я и туда отправлюсь позже на час-полтора. Там таких иногда встретишь, сроду бы не подумал, что они там окажутся. Я когда в школе милиции учился, у нас начальник был — ярый атеист. Один курсант из Заводоуковска иконку на тумбочку у кровати поставил, так он такой шум поднял, чуть не отчислил  парня. Приезжаю в Чимеево, стоит, блядь, и кресты на грудь накладывает, будто всю жизнь на богомолье провел. Он  когда таким набожным стал, когда переобулся так быстро?

То ли коньяк добавил душам мужиков  прозрачности и крепости, то ли их радость по поводу моего «выздоровления»  была у них велика, но дальнейшие наши разговоры были откровенны и задушевны. Из «политики» мелькнул в них только маленький эпизод: едет как-то Петр на своем лендровере и видит своего бывшего начальника во время службы в милиции — ныне депутата городской Думы. Идет депутат пешком с портфельчиком. Садитесь, подвезу, предлагает ему Петр. Тот сел, проехал немного и говорит: хорошо воруешь, Петя, дома вон какие строишь, машина вон какая у тебя. У вас учился, отвечает Петя, вы меня научили, когда я к вам после школы милиции на службу пришел. Вы вот депутатом стали, с портфелем по городу гуляете. Я тоже так хочу. Депутат улыбается довольный, его уроки не забыты, его ученики по стопам учителя идут. Но потом, когда приехали, говорит, как и положено скромному учителю, ты Петя, не признавайся никому, что у меня начинал служить. Оно так лучше будет и для тебя, и для меня.

Закончилась одна бутылка коньяка, появилась другая. Затем трезвый Евгений Сенаторов отвез меня на дачу, а стражник и прокуратор вызвались провожать и сопровождать до самых дачных ворот. По приезду зашли и дальше — в домик, в баню. Даже парились и ходили голые. И вот, когда все сделались голыми, тогда признались мужики, как я их всех напугал. Мэр вызвал их и приказал: пока не решите вопрос с журналистом, стройку остановить, объект законсервировать, документацию привести в порядок. Иначе ввода в эксплуатацию не будет. И при них попросил зама проверить историю объекта от и до. Как решать вопрос с журналистом, спросили они мэра. Как хотите, ответил мэр, но если пальцем его тронете, больше ко мне в кабинет никогда не попадете.

Мужики были в курсе, что мэр тоже два раза в год ездит в Чимеево и что он там не просто почетный гость, но чуть ли не старшина религиозной общины, однако они не предполагали, что по отношению ко мне он так строго придерживается заповеди — не убий.

Все их коммерческие перспективы теперь зависели от какого-то журналиста, которого они никогда раньше не знали и не могли взять в толк, почему вопрос с журналистом не решить самому мэру, который вообще-то не святой и знает лучше их, как подобные вопросы решаются. Они же работают под ним, а не под журналистом, пусть бы и решал те проблемы, которые обязан решать в их общем деле. Сказал бы, сколько надо для решения, они бы принесли, да и продолжили дальше то, что вместе начали.

Сразу после выхода из кабинета мэра они позвонили Георгию, мол, у тебя образование журналистко-филологическое, подскажи, как надо с журналистами решать проблемы. Тот спросил фамилию журналиста. Они назвали. Георгий был в тот момент в Москве, ответил, чтобы ничего не предпринимали, он прилетит и сам все решит. Да у нас завтра объект встанет, три комиссии и две проверки начнутся, воскликнули мужики хором в один телефон. Тогда зовите его, все ему покажите и все расскажите. Не прячьтесь, говорите в открытую все, как есть. Он поймет. Написать он все равно напишет, но вас не затопчет. Мужиков подобная гуманность не устроила. Может, денег побольше, да и ну ее нахер вообще  эту писанину, спросили мужики Георгия. Попробуйте, но сомневаюсь, что это поможет, ответил он и дал мои телефоны.

Похоже, они только сейчас узнали, что Георгий занимался спортом в моей секции и был моим лучшим учеником. Как-то по-иному они стали о нем отзываться, когда я рассказал им, какой это замечательный был боец в подростковом возрасте.

 Он, видимо, вышел на них уже будучи зрелым и матерым, и они знали его с тех сторон, которых у него не было и не могло быть в детстве. В начале разговора они упоминали его имя в сокращенном варианте, пару раз проскочили слова Гоша, Гошан, но потом его имя произносилось исключительно  развернуто на всю уважительную ширину — Георгий Геннадьевич. Я в тот банный вечер услышал его отчество более ста раз, хотя сам не произнес его ни разу. Мужики сообразили, что если я отношусь к их подельнику так трепетно, то они должны величать его не иначе как в полном варианте без примеси заплечного панибратства.

 Так подчеркнуто уважительно, по имени отчеству, именуют обычно  губернатора или президента госслужащие, когда общаются с просителями и посетителями. Причем, даже друзья губернатора и президента, находясь в его государственном кабинете, обращаются к своему другу по имени и отчеству. И только в отрыве от государственных забот, на какой-нибудь рыбалке или охоте, под стопарик царской водки они могут привычно обратиться к другу — Вова, дай мне хлеба, не имея ничего в виду, кроме хлеба. Или скажут, Дима, у тебя патрон не того калибра, думая в этот момент о патроне, а не о глубине и масштабе государственных реформ.

Мне было забавно наблюдать, как голые люди на банной полке называют Георгия как в кабинете с гербом и флагом — Георгий Геннадьевич. И бац ковшиком по раскаленному гербу, и хлобысть флагом по мокрой жопе так, что  триколором  наливается  волнистая линия через оба  полужопия.

- Вас дома не потеряют? — спросил я мужиков в 4 часа утра.

- А мы сейчас поедем не домой, — напяливая одежду, промычал прокуратор.

- По бабам?

- И не по бабам, мы сейчас поедем в офис.

- Зачем? — удивился я.

- Георгий Геннадьевич приказал сжечь кое-что, а мы не сожгли, — объяснял прокуратор свое желание вернуться за рабочий стол.

- Завтра сожгете, куда  вы в таком виде, а то сожгете не то, что нужно, — понял я, о чем они беспокоятся.

- Завтра уже наступило, — посмотрел Петр на часы и тоже начал рыться в своей одежде, — в 8 часов они могут опечатать офис и начать маски-шоу. Где Женя? Женя тут. Мы уезжаем, вот только штаны подтяну.

Он засмеялся, но штаны надел вполне оперативно, не зря четыре года был курсантом.

- Значит, с журналистом мы вопрос решили, — спросил при мне стражник прокуратора.

- Решили, — ответил прокуратор и достал зажигалку, проверяя,  не подведет ли она в трагический миг запаливания костровища из ценнейших манускриптов их офисной александрийской библиотеки, в которых хранятся знания и сведения о криминальном развитии торговли и строительных ремесел, а также наблюдения за небосклоном власти  и движением государственных звезд разной величины, оставляющих свой след в виде подписей и многозначительных  знаков-зодиаков на свитках согласований проектно-сметной и прочей разрешительной документации.

Поджигатели загрузились и умчались с факелом в руке по направлению к Менделееву, которому на его родине вставили в таблицу памяти новый элемент под названием — хаус.

Георгий позвонил в обед и сообщил, что он принял решение срочно вылететь из Москвы.

- Зачем, я же сказал твоим товарищам, что статьи не будет, они разве не передали?

- Передали, но есть еще вопросы.

- Ну, смотри сам. Если не лень мотаться, прилетай.

- Так я уже прилетел и сижу в офисе, — удивил меня Георгий.

- У костра? — спросил я, вспомнив момент прощания с мужиками.

- У какого костра, — засмеялся Георгий, — я в офисе, а не на шашлыках.

- Ну, да, понял, — сказал я, поняв, что он меня не понял.

- Выезжаю к вам, заскочу, надо поговорить по вопросам.

- Каким вопросам?

- Я же объяснил, остались еще ваши вопросы.

- Какие мои вопросы, говори нормально, хватит шифровать каждое слово, — начал я сердиться на эту шпионскую манеру общаться по телефону.

- Вы письменные вопросы мэру  оставляли?

- Оставлял.

- Вот они и остались, это же ваши вопросы, ему на них отвечать надо.

- Да пусть он выкинет их в корзину, мне его ответы уже не нужны.

- Не, не, не, — эмоционально возразил Георгий, — так не надо, так дела не делаются.

- А как надо, как дела делаются?

- Он не будет отвечать, если вы сами их у него заберете.

- Я в город не поеду, и к мэру не пойду, — безапелляционно заявил я Георгию.

- Понял, — не стал продолжать тему Георгий, — ладно, подумаем, что с ними делать.

Он исчез из радиоэфира, и я захлопнул мобильник чересчур резким движением. Как-то опять нехорошо стало на душе, как бы прилипло к ней что-то нехорошее, и теперь мешает ей, свербит, тянет, не дает почувствовать чистоту внутри.

Следующий позвонил Петр. Он не стал интересоваться моим самочувствием после бани и заговорил так, как будто звонит каждое утро:

- Здравствуйте, есть вариант такой, вас наберет помощник мэра, вы скажите ему, что на вопросы отвечать не нужно. Он передаст это мэру. Если мэр засомневается, вам помощник позвонит и скажет, как надо действовать дальше. Будете разговаривать с помощником?

- Буду, я его хорошо знаю.

- Отлично, попробуем этот вариант.

Естественно, что мне не показалось случайным совпадением прогноза и факта, когда  вскоре позвонил помощник мэра. Мы поговорили с ним как старые знакомые: о здоровье, детях, родителях, и лишь в самом конце об этих письменных вопросах.

- Я так понял, что ты темой больше не интересуешься? – спросил помощник.

- Не интересуюсь.

- Договорился со строителями или есть другая причина?

- Другая, она не в деньгах.

- Не скажешь, какая? — неожиданно захотел  уточнить помощник.

- Послушай,  у меня могут быть десятки причин передумать делать материал, — сказал я ему, начиная нервничать, — надоело, устал, потерял интерес, увлекся другой темой… Зачем тебе объяснять, ты же сам был журналистом.

- Ты тоже пойми, приносишь вопросы, все знают, что от тебя хер отделаешься. Вдруг –  тебе ничего не надо. Денег не брал, не торговался, ничего себе не просил. Почему? Кого испугался? Кто тебя тормознул? Мэр же не дурак, он понимает, что это неспроста. А может, через тебя его проверить хотят. Он тему прикроет, а ему другие вопросики зададут, вам информация была известна, она у вас на столе лежала, почему не реагировали?

- От меня ты чего хочешь? — задал я стандартный вопрос, позволяющий прекратить общие рассуждения и понять, для чего затеян разговор.

- Ты статью писать не будешь, на твои вопросы моему начальнику отвечать не нужно, так?

- Так.

- Это твое личное решение, тебя об этом никто не просил, так?

- Так.

- Точно?

- Точно.

- Честно?

- Честно.

- Мы не подставим мэра?

- Я — нет.

- Все, это я и хотел услышать, — помощник пожелал мне творческих успехов и тут же дематериализовался из эфира.

Через пятнадцать минут он позвонил снова:

- Начальник просил передать, если возникнут какие-нибудь вопросы по другим темам, ты заходи, не стесняйся.

- Хорошо.

- Забыл спросить, может тебе чего-нибудь надо, ты говори,  не стесняйся.

- Хорошо.

- Ну, давай, все, до связи, есть, — он исчез.

- Есть, — ответил я на прерывистые гудки и опять с силой захлопнул мобильник. Настроение у меня резко упало. Я не мог никому высказать истинную причину моего соскакивания с темы, моего непонятного для тех, кто меня знает давно, сваливания с линии журналисткого расследования, моего стремительного побега с поля боя за общегражданские интересы. Но я  сам  ее знал — ученик не больше учителя. Как правы авторы Евангелий, как прав их первоисточник! Но в Евангелиях нигде не говорится об этом с сожалением. Это не является горькой истиной для Бога, потому что его ученики действительно не больше Учителя. Но это очень горько для человека, у  которого есть ученики. Когда они безнадежно меньше его, для учителя теряется смысл быть больше их.

Просил Иисус не называть его учителем. Не послушались, называли. Пришлось ему показывать пример, который страшил  его самого.  Ради тех, кто не может без Учителя.

Вечером, на закате дня, когда я сидел на белом пластиковым кресле под могучей пышной зеленой грушей и наблюдал за полетом облаков, освещенных снизу лучами уставшего, медленно катившегося вдоль горизонта солнца, на даче появился космонавт номер один Георгий Хижняков, он же главный тренер сборной России, он же специалист по возврату угнанных машин, он же разводила криминальных стрелок, он же, как только что стало известно, застройщик улицы Герцена элитными жилыми домами в центре города под окнами мэра в зоне его прямого визуального контроля в течение всего рабочего дня.

Георгий был одет в знакомый мне цветастый комбинезон спортивного костюма и в те же самые белые тапочки для бега по пересеченной местности, называемые кроссовками. Судя по внешнему виду, комбинезон в космосе бывал неоднократно, а вот тапочки пересеченной местности еще никогда не видели: они были не просто белыми, а девственно белыми, сияющие непорочной белоснежной альпийской белизной.

Я обнял его, как обнимают космонавта после долгих полетов по иным мирам и благополучного возвращения на матушку-Землю. Я посадил его рядом под грушу, налил ему вкусного горячего чая, напоминающего своим ароматом глазастых, томных, сооблазнительных, поющих и танцующих принцесс Индии, а затем предложил насладиться красотой главной женщины Вселенной — нашей живородящей планетой.

- Мы — на огненной страже, — объявил я Георгию, — мы обязаны проводить Солнце, чтобы с ним ничего не случилось, пока оно будет преодолевать царство тьмы, а утром встретить и пожелать Солнцу сил и здоровья для выполнения богоносных задач его трудного небесного пути.

- С  удовольствием, - согласился Георгий нести стражу, но терпения у него хватило на проводы лишь  четверти солнечного диска, превратившегося в круг огня, который не слепил глаза, а поглощал взгляд в свою пугающую красную раскаленную глубину.

Проводы пришлось прервать, и мы занялись разговорами. Солнце смогло сесть за горизонт без нашей помощи.

Вопросов я никаких Георгию не задавал, он сам говорил о том, что хотел рассказать или пояснить.

- Женька Сенаторов калекой мог стать, ему ногу прострелили, мы ему работу подыскали, пока он лечился. Он просто числится в фирме, и на машине, когда надо, рулит.

- Евгений, вроде, не хромал, — вспомнил я, как он быстро слетал за автоаптечкой.

- Так это давно было, — дальнейших подробностей Георгий не рассказал.

- Петр у меня адвокатом пару раз был, когда меня по ментовкам таскали, хороший парень, мы с ним завязались, потом вот строительством занялись, — дальнейших подробностей Георгий  не выложил.

- В общем, вы и так все понимаете. Я приехал сказать спасибо. Спасибо вам от меня и от ребят на фирме. Принимаете?

- Принимаю. И тебе спасибо, — поблагодарил я его с двусмысленной интонацией в голосе.

Георгий вспыхнул.

- Ну, разная у нас жизнь, понимаете, разная, двух таких, как вы, быть не может. Я другой, и жизнь у меня другая, понимаете? — напористо заговорил он.

- Понимаю.

- У вас хорошая нужная работа, вы стараетесь ее честно выполнять, вас окружают нормальные люди, и вы живете нормальной жизнью, а я общаюсь с другими людьми, которые живут другой жизнью, они воры и бандиты, а я с ними дружу и их не осуждаю. У меня так сложилась судьба, у меня другой путь, и я не считаю, что этот путь я должен сменить на какой-то другой, чужой и не мне предназначенный, и что на том пути я приду туда же, куда идете вы. Согласны вы со мной?

- Согласен.

- Вот я и иду своей дорогой, но я постоянно оглядываюсь на вас, чтобы не терять ориентир. Я помню ваши тренировки, помню все, что вы говорили нам о пути воина.

- Я говорил вам зря, — сказал я Георгию то, что осознал и понял слишком поздно, когда подростки выросли и превратились во взрослых мужчин.

- Почему зря? Не зря, ваши слова мне помогли тогда определить цель жизни и помогают сейчас от нее не уклоняться, я передаю ваши слова  своим ребятам на тренировках.

- И это зря, — огорчился я.

- Да почему, зря? — Георгий не почувствовал, как нехорошо опять стало у меня на душе.

- Потому что дети понимают слова  буквально: воин — это тот, кто сражается кулаком и мечом. Воин — это тот, у кого есть оружие, воин — это тот, кто не боится драки на соревнованиях и драки на улицах, воин для детей — это киногерой, которому они хотят подражать.

- Правильно, а что плохого в таком понимании слова воин? – Георгий смотрел на меня уверенно, без тени сомнения на лице и признаков сомнений в глубине его больших черных глаз.

- Вы в слове воин улавливаете только один смысл, что это храбрый человек. Дальше вы начинаете переносить этот смысл на всех подряд: храбрый солдат, храбрый агент, храбрый полицейский, храбрый спортсмен, драчун, бандит и черт те знает, кого вы еще причислите к воину.

- А кто тогда воин?

- Тот, кто сражается сам с собой. Да и то не всякий, а лишь тот, кто сражается внутри своей души храбро, не боясь самого себя, не жалея убить себя без страха и жалости.

- Что-то не совсем понятно, вы не так нам объясняли, - напомнил мне  Георгий.

- Поэтому и говорю, что зря. Я не понимал слово воин, и вас ввел в заблуждение. Вот вы и выросли поэтому храбрыми спортсменами и храбрыми бандитами, но не стали воинами.

Георгий задумался.

- Давайте объясните по новой. Я отложу все вечерние дела и лучше послушаю, кто такой воин. Мне  интересно, что вы думаете о воине сейчас, — признался Георгий.

- Если и есть враги вокруг нас, то это не самые страшные враги, — говорил я Георгию, повторяя то, что до этого говорил сам себе, — они могут убить, но не могут победить воина. Но есть у него соперник крепче и сильнее, он внутри его тела, поэтому не так заметен и не кажется таким опасным. Генетики и микробиологи назвали бы его генетическим кодом выживания в любой среде, молекулярным алгоритмом приспособления к агрессии внешних факторов. С нашими клетками сосуществуют миллиарды микрочастиц чужой жизни, готовой съесть нас по микрокусочкам, молекулу за молекулой, лейкоцит за лейкоцитом, нейрон за нейроном. Раковая опухоль невидимых размеров всегда живет внутри нас и при первом удобном случае сожрет нас целиком без остатка.

Наша биосистема умеет сотрудничать и договариваться с вражескими биосистемами внутри нашего тела. И то же самое происходит в нашей душе. Она вся пронизана микроспорами наших духовных врагов. В каком-то смысле, дьявол – это раковая опухоль души. В размерах микроклетки он постоянно обитает в душевной полости. Чтобы выжить, душа вынуждена приспосабливаться, договариваться и сотрудничать со всеми духовными врагами, включая дьявола. Душа ищет баланса, микробиологической духовной устойчивости. Если будет излишне чиста, ее структура окажется хрупкой, и душа  надломится от тяжести  внешнего и внутреннего давления. Человек покончит с собой, и тело умрет. А живое тело никогда не хочет умереть.

 Если душа будет излишне грязна, она разорвется изнутри от давления грязи на ее радужные неосязаемые стенки. Человек покончит с собой. И опять пострадает ни в чем невиновное живое биологическое тело, которое нацелено на жизнь, а не на смерть.

Самая устойчивая модель духовной стабильности -  серединка на половинку, тут пятнышко, а тут зеркальная чистота, тут комочек грязи, а тут блеск потрясающей душевной чистоты. Короче, и у дьявола есть свой темный уголок для работы и отдыха, и у Бога есть просторная светлица для  приема хозяина тела по личным вопросам в воскресные дни.

Что делает воин? Он начинает обижать дьявола и ухудшать его жилищные условия. Переселяет в самые глухие и неблагоустроенные закоулки, без  ванной, туалета и душа, а также без души и душевного отопления и горячего духовного кровоснабжения. При этом, светлицу делает все просторнее, проводя внутри своего я перепланировку и реконструкцию.

Дьявол, как положено, пишет жалобы и стучится во все кабинеты человеческого мозга, как слева по коридору, так и вправо по полушарию. Мозг дает команду разобраться в ситуации, провести внутреннее служебное  расследование и наказать виновных в нарушении душевного покоя.

К какому выводу приходит умственная комиссия? Факты подтвердились, права дьявола на благоустроенное место пребывания были необоснованно нарушены. Обычный человек после такого вердикта продолжил бы пить, гулять, предавать друзей, изменять жене, воровать, грабить и насиловать. И убивать, если он солдат. Но воин не солдат, и не обычный нормальный человек, хорошо сбалансированный по составу витаминов и микроэлементов удовольствий. Он объявляет войну своему мозгу, своему телу и своей душе в части, где обитает жалобщик с хвостом и рожками.

Воин окружает район дислокации душевного черта и начинает планомерную операцию по его нейтрализации и уничтожению. Мозг понимает, что в стратегически важном боевом соединении начался мятеж, но подавить его не может. Мозг лишь наблюдает за гражданской войной, развернувшейся  в  душе,  над которой он утратил контроль.

Воин не выполняет приказы мозга. Воин не выполняет никаких приказов. Он слушает  светлую часть своей души и больше никого. Этим он и отличается от солдата.

Воин понимает, какому риску он подвергает свое тело и себя, как человека. Его осуждает не только собственный мозг, но и осуждают мозги всех окружающих его людей. Так не живут и так не выживают. Тот,  кто не хочет приспосабливаться к внешним условиям, кто уклоняется от золотой середины человеческого поведения, тот  ни выжить, ни победить не может, это противоречит закону человеческой природы, но он встал на свой путь и уже не свернет с него, хотя каждый день и каждый час  весь мир будет уговаривать его остановиться.

Мир мудрее воина, но путь мудреца и путь воина — это разные пути. У мудреца главный лозунг — миру мир, войне пиписька. У воина — не мир принес я вам, но меч.

- Это из Нового Завета? — перебил меня Георгий.

- Да.

- Воин сможет победить дьявола в своей душе?

- Нет. Дьявол разошлет сигналы во все организации объединенных наций, и отовсюду ему будет оказана военная и гуманитарная помощь. Воина осудят родственники, коллеги, начальники, депутаты, чиновники и даже солдаты-ветераны отечественных войн и конфликтов в горячих точках. Никогда не забуду, как реагировали на мою голодовку самые близкие мне люди. Шел четвертый день «войны», я устал с утра до вечера стоять напротив мэрии с плакатом на шее, было холодно, моросил дождь, я завернулся в полиэтиленовую пленку, стою с мокрым призывами победить коррупцию, замерз, дрожу, по лицу катятся капли дождя, и в этот момент посмотреть на меня впервые пришла моя жена. Она перешла дорогу у цирка, приблизилась, надела под зонтом очки и оглядела меня. Она не смогла сказать ни одного слова, ей, по-моему, стало дурно. И этот жалкий мокрый дурак в пленке — мой муж? Я без труда читал по ее лицу, о чем она думала. Жена молча повернулась и ушла, сгорбившись под дождем от чувства стыда за человека, который ничего другого не умеет, кроме как торчать на площади и смешить людей.

Но я продолжил стоять, хотя  остался в одиночестве и одиноким. Путь воина — не путь армии. Это путь для одного. Внутри себя толпой не сражаются.

- Невеселый этот путь, — заметил Георгий.

- Это точно, — согласился я с ним.

- А как Бог относится к воину, он поддерживает его?

- По моему, нет. Он не особенно ценит тех, кто сражается. Может потому, что сам, хотя и устоял перед дьяволом, но уничтожить его не смог. Воин и с этой точки зрения — одинок. Богу гораздо ближе люди другого склада характера. Бог знает, что обычный грешный человек злится, видя успехи других. Человек широк, но не настолько, чтобы радоваться чужой удаче при полном отсутствии своих собственных достижений.

Сам представляешь, как надо не любить себя, чтобы восхищаться счастьем другого человека. Такое возможно при одном условии: другого человека нужно полюбить, а значит, отказаться от самого себя, превратить себя в младшего и послушного, в неудачника и лузера, в проклятого и забытого, которому осталось в жизни лишь одно занятие — служить любимому человеку, радоваться его успехам и быть хоть чем-то ему полезным. В этом счастье того, кто любит. Это для него и хлеб, и свет, и надежда. То, что придает его жизни смысл, что оправдывает его рождение и существование, его жизнь и смерть, его право на ответную любовь, но не человека, а — Бога. Ответная любовь человека маловероятна, разве только Бог проявит оперативность и воздаст любящему без промедления.

Любящие люди — родственники Бога, они от плоти его и от духа его. Поэтому он обнимает и согревает их, как членов своей семьи. А воин — он Богу не родственник. Он, всего навсего, его помощник, доброволец. Без благодарности воин не останется, но в семью не попадет.

- А если воин полюбит? — включился в размышления Георгий.

- Женщину?

- Нет, полюбит как те, как члены семьи, полюбит других людей.

- Воин не полюбит. Путь воина, это не путь любви. Сражаясь в своей душе, он не может полюбить ни одной частицы ни своей души, ни чужой. Воин не имеет права радоваться  и гордиться собой. Иначе он не удержит оружие и не отсечет ту часть себя, которая почернела от порока. Архангел Михаил — небесный  воин, поэтому он с мечом, а не с крестом. Воину может помочь только архангел Михаил, а Бог уходит к любящим и страждующим.

- Понятно, что себя он любить не может, а других то почему не может? — заинтересовала Георгия тема любви.

- Не может, потому что любящие не сражаются. Любящие слабы и беззащитны. Любящий человек ради любимого откроет дьяволу любые двери и совершит с ним на пару любой грех и любое преступление. Поэтому рядом с ними всегда Бог вместо часового. Не успеет Бог на секунду отвернуться, как любящий сразу натворит делов. Они же без тормозов, эти любящие. Ты фанатиков встречал?

- В Москве их сколько угодно.

- Тогда ты видел, что такое толпа любящих людей, и на что они способны. Вот на одну секунду Бог от них отвернулся, чтобы глянуть, как там  Вселенная поживает, и на любящих людей заскочил дьявол страсти и насилия. И побежали они под его предводительством, засвистели и заулюлюкали, как стая чертей. А ведь за минуту до этого были любящими людьми.

Все любящие — фанатики. Воин фанатиком быть не может. Путь воина — это путь за пределы любви.

- Куда идет воин? — прямолинейно спросил Георгий.

- К чистой воде. Он как ледокол, который прокладывает путь для других судов со слабым днищем. Андрей Макаревич в молодости пел, что не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть мир прогнется под вас. Мир никогда не прогнется под нас, прогнуться может только человек. И сам Макаревич в итоге тоже прогнулся. Но мир может дать трещину и расколоться перед воином. И образуется узкий проход, по которому пройдут те, кто ищет спасения, кого сковал и остановил лед, кому суждено было погибнуть. Путь воина — трещина, которую он расколол во льдах. Но если воин остановится, лед сомкнется, и он погибнет сам, и погибнет весь караван, идущий  за ним. И все любящие тоже погибнут, а вместе с ним — Бог. Потому что Бог живет в любящей душе. Нет любящей души, нет  Бога.

- Получается, что воин — не от мира сего. Он живет и без любви, и без Бога, но при этом всем нужен, и без него — никак? — засомневался Георгий.

- Что не от мира сего — это точно. А по поводу отсутствия у воина Бога, я сам сомневаюсь. Дело в том, что наше представление о Боге слишком очеловечено. В наших головах его образ создан по нашему образу и подобию. Но Бог — это не то, и не так, как  мы себе представляем, живя на нашей планете, и не зная, какова жизнь на планетах других Вселенных. Возможно, там есть жизнь, но нет ни Бога, ни черта в нашем понимании. Их жизнь не выстроена по принципу: сожри, или сожрут тебя. Их биология гармонизирована без пищевых цепочек от хищника к хищнику. Их среда обитания не нуждается в постоянном самопоедании. В этом случае у них не должно быть единства и борьбы двух популярных противоположностей: Бога и черта. Мне кажется, что путь воина начался где-там, в тех Вселенных. Этот путь на миллиарды лет старше нашей галактики, он — вечен, потому что вечна энергия, дающая силу воину, идущему по своему пути. Воины — космические странники, неизвестно, откуда пришедшие и куда уходящие.  Воины — не дети Отца и не дети Сына. Это – посланники Духа Святого, пронизывающего все Вселенные и все Миры.

- Непросто мне будет все это рассказать моим ребятам, - вздохнул Георгий.

- А зачем рассказывать, я же говорю, что ты зря им талдычишь о пути воина. Не тебе отпущено, не тебе и распоряжаться. Оставь детей в покое.

- Как оставить? — удивился Георгий.

- Так.

- Почему?

- Потому. Говорить смелые речи на вооруженных «стрелках» мародеров — разве это путь воина? Болтаться между бандитами в погонах и бандитами в наколках — разве это путь воина? Помогать хозяевам грабить рабов — разве это путь воина? Воин не регулировщик на перекрестках сборщиков дани. Я сказал тебе, кто воин. Ты — не воин. И не побуждай верящих в тебя ребят считать, что твой путь — это путь воина.

Георгий надолго замолчал. Он обиделся и расстроился. Наконец, он нашел, как возразить.

- Я ребятам о себе не говорю. Я им привожу в пример вас. Я им уже сказал, что вы — самурай, которому не надо доставать меч, чтобы противник понял, кто победит. Я даже рассказал конкретный последний случай, как вы пришли к мэру, без меча и доспехов, с листочком вопросов в руке, и все встало, краны встали, рабочие остановились, бандиты ничего не могут понять, чиновники в панике, и все не знают, что делать. Вот так побеждают самураи, сказал я ребятам.

- Слушай, Георгий, не называй меня самураем и не вешай детям лапшу про самураев. Они не были воинами духа, они были воинами сегуна. Это солдаты наемники. Ничего святого в их жизни не было. Если ты хочешь воспитать в ребятах личную преданность и храбрость, тогда конечно, самураи отличный пример. Хочешь воспитать готовность умереть за тебя в каких-нибудь загородных разборках, тут самураи пригодятся. Единственное полезное, что сделали самураи – это сформулировали и с японской аккуратностью записали средневековый кодекс чести воина сегуна. Это их культурный вклад в нашу цивилизацию, характерным признаком которой являются  постоянные войны, резня, вспарывание животов и отрубание голов. Японцы молодцы, японцы умнее тебя — они применили кодекс чести для воспитания поведения всей нации, но не в бою, в бою они обосрались, а в мирной жизни. И добились успеха. Кодекс чести был написан кровью. Как только его содержание направили не на правила умирать, а на правила жить, кодекс чести нации расцвел, как их сакура. Они победили всех, но не честью и мечом, а честью и трудом.

Немцы вот не смогли сформулировать кодекс чести своей нации, хотя и пытались при Гитлере. Но они смогли дотукать своей арийской башкой, когда по этой башке им пнули кирзовым сапогом, что не меч и не оружие приносит ощущение победы, а покаяние и труд. Ощущение победы над чертом Гитлером внутри души немецкой нации. И когда это ощущение пришло, они совершили чудо и победили всех без единого выстрела. И нас, кстати, не смотря на то, что мы празднуем нашу победу 9 мая, а они ничего не празднуют, никаких военных побед, но они живут сейчас с ощущением победы, а мы с ощущением, что ее потеряли.

И давай больше никогда не упоминать в наших с тобой разговорах неких бандитов, которых ты числишь в уважаемых людях. Если ты уважаешь человека, зачем ты называешь его бандитом? Хочешь, я скажу, что я думаю о бандитах, которые и у тебя, и у многих других сияют в таинственном романтическом ореоле?

- Скажите.

- О каких бандитах может идти речь, если у нас милиции в тысячу раз больше, чем воров в законе и вне закона. Спецназ, СОБР и ОМОН разнесут любую бандитскую группировку так, что клочков не соберешь, даже если плотной цепью выйдешь на зачистку всех криминальных районов и будешь заглядывать в каждый подозрительный дом, выискивая эти клочки.

 Бандиты уже давно не мечтают ни о чем, кроме пощады и сотрудничества. Хотите правильно называть современных бандюганов, так и называйте их ворами по закону или ворами в погонах. Первые — это люди во власти, вторые — это люди в форме.

Другое дело, что государственным мужам не положено по статусу копаться в белье предпринимателей и вытряхивать из него потаенные и ни в каких отчетах  не зафиксированные заначки. Сбор дани — удел изгоев общества. Так было всегда, и в древней Иудее, и в древнем Риме, и в средневековой Европе. В России  для сбора «налога на право подняться» уже давно сформированы  организованные преступные группы, выполняющие «фискальные» задачи.  Это практически государственные органы в виде персональных «банд-учреждений»,  названных по имени авторитета-учредителя. Эти изгои будут десятилетиями играть роль криминальных авторитетов, если исполняют свою функцию исправно. Но их отправят за границу или за забор в 24 часа, если они перестанут подчиняться или перепутают свои закрома с хозяйскими.

- Что мне надо сделать, чтобы вернуться на путь воина? – Георгий, судя по вопросу, не понял половины из того, что я говорил о пути. Повторять и еще раз объяснять сказанное мне не хотелось. Я ответил коротко.

- Сражаться.

- С самим собой?

- Да.

- Что мне надо победить внутри себя?

- Машины, деньги, два ствола, — пошутил я, — и еще новую страсть к строительству. Ты — тренер, если хочешь быть просто тренером,  можешь быть хоть бандитом, хоть строителем. Если хочешь быть воином, оставь мишуру и скорлупу в старом гнезде и лети с чистыми крыльями.

- Я подумаю.

- Подумай.

Уезжал Георгий, когда совершенно стемнело, и о существовании солнца на линии черного горизонта уже ничего  не напоминало. Мы вышли на главную дорогу, я хотел проводить его со всеми почестями: обниманием и маханием рукой вслед красным задним фонарям его автомобиля.

- Вон там магазин, я запомнил, — показал он на огонек вдали.

- Спасибо, Георгий, что приехал тогда. Воин не сдается, но когда видит бесполезность своего нахождения на таких планетах как эта, он достает веревку и улетает домой.

- Вам спасибо. Я все услышал и все понял, вы же знаете, я не тупой.

- Знаю.

- В следующий раз, когда вернусь из Москвы после соревнований, я к вам приеду, мы еще под грушой посидим.

- Если не замерзнет лед.

- Расколем! — он засмеялся, мы обнялись, Георгий сел за руль и поехал, бибикнув бодрым сигналом из темноты на прощание.

Больше мы не виделись до суда. Через месяц после сидения под грушой его арестовали, и после этого он год за годом сидит в других местах.

---

---